Ангелы Суджи - Владимир Дмитриевич Пронский

отдыхайте. Заслужили! ‒ и ни словом, ни полусловом не намекнул о наступлении, о том, что пришла пора выйти из трубы. Будто затем они и корячились двое суток, чтобы теперь лапу сосать, ничего не делая, и разрушать душу бесконечным ожиданием.

Теперь же получалось, что они пленники и заложники обстоятельств. И главное, что никто ничего и не пытается объяснить. Объяснили бы, тогда и легче стало, и не стали бы они терзаться пустыми надеждами. А так сплошная неопределённость. Особенно теперь, когда, судя по часам, наступило утро, и они вполне могли бы приступить к делу, ради которого и проделали свой бесподобный путь.

Сказали об этом сержанту, а Силантьев развёл руками:

‒ Я знаю не больше, чем вы. Так что выбейте эту мысль из головы и спокойно дожидайтесь время «Х». Когда придёт оно, никто из нас не знает, возможно, даже «Спутник», а знал бы сказал. Хотя нет: никто о подобных приказах заранее не распространяется. А вы ждите: отдыхайте и спите ‒ солдат спит, служба идёт, а вам зарплата.

‒ А я сейчас возьму у «ветеранов» кирку и сам пробью выход на волю! ‒ в сердцах сказал Карпов.

‒ В тот же момент, как только попытаешься это сделать, «Спутник» пристрелит тебя на месте.

‒ Не успеет!

‒ Он не успеет ‒ я пристрелю. Ты на войне или где, рядовой Карпов? Если на войне, то изволь выполнять приказ, всякое нарушение которого, тем более в таких экстремальных условиях, карается. И не один ты здесь такой, но почему-то нянчатся все только именно с тобой! Тебе это, что ли, в кайф?! ‒ сквозь зубы, негромко спросил Силантьев. ‒ Если так, то этот кайф пора тебе обломать!

Карпов ничего не ответил, да и что он мог сказать в этой ситуации, если любое слово против командира будет не в его пользу. Он даже пожалел, что так несдержанно высказался, но теперь уж поздно ловить вылетевшее слово. Оно было высказано и сразу изменило отношение товарищей. Он это понял, когда сержант отошёл, а никто из них и слова не сказал в его поддержку. И не могли они сказать, потому что приказы командиров не обсуждаются, особенно в такое время и в таком положении, в котором все оказались. Он-то сгоряча ляпнул, а у них, надо думать, поболее осталось рассудка. И он на них не обижался, нет, ‒ на себя теперь обижался и жалел, что согласился на участие в этой операции. И не потому, что до конца не знал о трудностях и предположить не мог, а теперь их испугался и более из-за того, что стал обузой для парней. Ну и для себя самого, конечно. Оставался бы он в блиндаже на линии соприкосновения, отбивал бы наскоки нацистов, и всё бы хорошо было. Но вот пришли настоящие испытания, и он сломался. Карпов искал для себя отговорку, выгораживая себя перед собой же: «Это не моя душа сломалась, а мой организм». Это, конечно, казалось слабым утешением, но хотя бы немного успокаивало. Он вообще любил, когда его кто-то уговаривал, говорил приятные слова утешения в чём-то ни было. И пошло это с его детских лет, когда отец погиб на Чеченской войне, а он остался тогда сиротой, а мать выскакивала, как она говорила, ещё дважды замуж, но жизнь у неё почему-то не складывалась с новыми мужьями, и она, выпроводив второго, более не спешила замуж, растила Витю одна. И может, поэтому ему не хватало мужского примера и отцовской руки. Всю жизнь мать заменяла отца; мать, всегда баловавшая его, редко когда говорившая что-то резкое ‒ просто не была на это способна. С пятнадцати лет, после восьмого класса, он пошёл работать на завод, а курить при ней начал с шестнадцати. Мать лишь поворчала первые дни, а потом сдалась: «Хотя бы на балкон выходи!». Тогда же начал приводить в гости девушек, оставлял их ночевать, и мать всё терпела, хотя однажды всё-таки высказала: «Ты хотя бы видел, кого вчера привёл? Она ведь старше меня!». Мать, конечно, преувеличила, но ненамного. Когда Виктор совсем вырос, то понял, что мать с мужьями не уживалась из-за него. Наверное, требовала от них какого-то особенного отношения к чужому для них ребёнку, внимания и ласки, но ой как тяжело это требовать от чужой души, чтобы она полюбила чужую душу.

После армии он на завод не вернулся, устроился на склад сетевого магазина. Работы много, но зато не надо работать по чертежу, затачивать резцы, «ловить» микроны. На складе всё проще, а главное ‒ ни за что не отвечаешь. Разгрузил, погрузил, устроил перекур. А время идёт. И зарплата приличная, хотя на заводах токари зарабатывают больше, и он мог бы зарабатывать, но не его это дело. Скучное.

Он и женат был. Два месяца пожил, и мать окончательно разругалась со снохой, и та убежала к родителям. Звала Виктора, но он не захотел жить в чужой семье, не мог бросить свою замечательную мать, которая всегда выручит, пожалеет. А это так важно, когда пожалеет родная мать, мама! Она даже не ругала его, когда он загулял, пропустил несколько рабочих дней, и вместо того, чтобы покаяться перед начальством, взял кредит и поехал с подругой на море. Отрывался, как он потом говорил, две недели, а, вернувшись, выбрал единственную дорогу, которая теперь ему была доступна, ‒ на СВО. А что, думал он: «нормальный ход!». Лишь мать жалел, представляя, как она будет убиваться, но она проявила неожиданную суровость к единственному сыну, видимо, окончательно устав от него, поэтому и не задерживала:

‒ Решил ‒ езжай!

Ни единой слезинки не пролила, лишь скукожилась, обхватила лицо руками и мелко вздрагивала плечами. И Виктору нечего было сказать ей, если это всё так неожиданно произошло, что даже не успели поговорить по душам из-за обиды. Вот только не понять, с чьей стороны большей: его или матери?

И вот он лежит в тесном накопителе, подстелив под себя сидушку, и не знает, как теперь вести себя, после того как получил от сержанта втык. Он закрыл глаза, уткнулся в рукав, чувствуя, как слёзы сами собой бегут и бегут. Карпов до конца дня пролежал, не дотронувшись ни до еды, ни до воды, решив уморить себя, лишить жизни, ни слова более не сказав никому. Он так и лежал до того часа, когда бойцы более или менее угомонились, свет почти нигде не горел, и чтобы смочить сухое горло, всё-таки достал бутылку,