Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

Майор опять засмеялся, помог Турпанову сесть в седло, подержал лошадь, чтобы солдат мог благополучно спрыгнуть на землю, и сказал: «Видите, как это просто», а донесение поручил доставить Вершинину. Вершинин — он был из оренбургских казаков — птицей взлетел в седло и рысью поехал в штаб полка. Турпанов посмотрел ему вслед, покачал головой, а потом, когда майор отошел, повторил движения Вершинина. Он разбежался, слегка оттолкнулся рукой о воображаемую луку седла и подпрыгнул вверх. Все покатились со смеху, увидев, какое самодовольное выражение приняло при этом лицо Турпанова.

Турпанов был веселый парень, и все его любили, хотя были уверены, что воевать ему будет очень трудно: уж очень неприспособлен к военной жизни он со своими интеллигентскими замашками. Только потому, что его все любили, ему и простили злую шутку, которую он сыграл со своими товарищами.

Произошло это так. Из города в лагерь не доставили вовремя табак. Говорили, что на Северном Донце самолеты разбили мост и поэтому автомашина не пришла в лагерь.

Все знали, что Турпанов не курит, и его табак делили в отделении, где он служил. Никто не тянул его за язык, и он мог бы промолчать. Но ему зачем-то было нужно во время перерыва сказать, что в зарослях на берегу Северного Донца есть трава, которая, если ее на костре слегка подсушить, полностью заменяет табак.

Солдаты едва дождались обеда, чтобы сразу же, выйдя из столовой, бежать на Донец. Турпанов в решительный момент куда-то исчез, и его искали по всему лагерю, пока не нашли в красном уголке, где он писал письмо. Сначала он заартачился, но у него отняли бумагу, и тогда он подчинился. Все пошли к берегу. Турпанов шел впереди, с видом майнридовского следопыта разглядывая прибрежную зелень, а за ним молча шагали двадцать или тридцать человек. Самые нетерпеливые иногда выскакивали вперед, чтобы посмотреть на лицо Турпанова и определить по нему, есть ли надежда. На лице его было глубокомыслие, напряженное внимание, и он бормотал какие-то латинские наименования. Так водил за собой солдат Турпанов до тех пор, пока не истекло свободное время, а потом признался, что запамятовал, заменяющая табак трава, видите ли, братцы, встречается не на берегу Донца, а в Уссурийском крае, да и то очень редко, как и корень женьшень. Потом он попробовал утешить товарищей и сказал, что нашел траву, из которой можно приготовить крепкую настойку, и что секрет этой травы раскрыл еще древнеримский оратор Цицерон, но его не стали слушать.

Когда два месяца спустя поздним вечером полк выгрузился на прифронтовой станции, Турпанов снова рассмешил всех. Полк устроился на дневку в двадцати трех километрах от железной дороги, на взгорье, в редком березняке. Турпанов вдруг появился с обмолоченным ржаным снопом за плечами. Никто не знал, где он взял этот сноп и зачем привязал к скатке. Турпанов объявил, что к фронтовой жизни надо привыкать постепенно и он не намерен без особой необходимости спать на сырой земле, можно простудиться, схватить насморк.

Невдалеке слышался артиллерийский гул, на горизонте то и дело появлялись разноцветные ракеты, иногда доносились пулеметные трели, да и сентябрьский день был нехолодным и сухим. Над Турпановым долго смеялись. Когда он устроился в чащобе, все подходили к нему и спрашивали, не прихватил ли он с собой тещину пуховую перину и не лучше ли было, если бы он заодно взял с собой на войну молодую жену.

А через несколько дней война подошла к тому месту, где полк занял оборону. Солдатам уже было не до шуток. Они сдерживали натиск гитлеровцев, отбивали танковые атаки, их обстреливали минометы и артиллерия, бомбили с воздуха. С переднего края, от стрелковых рот к перевязочному пункту, проторились тропинки — верный признак того, что раненых было много. Потом полк перебросили на другой участок, и он снова сдерживал натиск гитлеровцев, то продвигаясь вперед, то пятясь назад.

Лица солдат осунулись, приобрели зеленоватый оттенок — след постоянных тревог, тяжелых раздумий, недосыпания, окопной сырости. Зеленоватый оттенок приобрело и лицо Турпанова. Он осунулся больше, чем другие, его крупный, с горбинкой нос стал резко выделяться на похудевшем лице. Турпанов очень изменился, и шутки его звучали невесело, хотя он еще и пробовал шутить.

* * *

Ночь. Дождь моросит. Огненные сполохи, артиллерийский гул, пулеметные очереди…

Асфальт на шоссе мокрый, и все кругом мокрое, и нигде ни огонька.

Война учит тому, что спать можно не только в кровати, но и в болоте, подмяв под себя куст ольшаника, и в окопе, прижавшись к земляной стенке, чтобы ненароком никто не наступил в темноте. Спать можно и на марше. Идти по мокрому асфальту — и спать. Особенно сладко на марше, конечно, не разоспишься, но все-таки можно забыться и немного отдохнуть. Времена очень тяжелые, предстоят серьезные испытания, и надо беречь силы.

— Куда винтовку забросил, ворона? Глаз мне хочешь выколоть?

— И чего ты ко мне привязался? От самой Вязьмы за мной идешь, как приклеенный… Вон какой вымахал… несуразный. Тебе прямой смысл в голове колонны идти…

— Где поставило начальство, там и иду, а ты меня не учи!

— А я тебя и не учу. Это я так, промежду прочим. Нужен ты мне очень.

Поговорили солдаты, выяснили свои точки зрения и замолкли. Все ясно и без слов. Винтовку, конечно, закидывать назад нельзя, наткнется сзади идущий. Правда и то, что устали солдаты свыше всякой меры, в таком состоянии трудно за собой следить.

Посреди шоссе шагал Тигран Турпанов. Рядом с ним Вершинин. Он на две головы выше Турпанова, широк в кости, круглоголов. Вместе с ними шел рядовой Гусаков, он немного ниже Вершинина, но такой же широкоплечий и сильный. У Гусакова завидное здоровье, и на привалах он часто просит: «Я вон до той сосны добегу, а ты пощупай, как сердце бьется… словно секундомер работает», или: «У тебя перчатки есть?.. На мои… Бей меня теперь со всего маха в грудь… Это мне вроде зарядки будет».

В двух шагах позади Турпанова, Вершинина и Гусакова следовал старшина роты Семен Тимофеевич Шалыт, худощавый, всегда спокойный и рассудительный человек с глубоко посаженными маленькими проницательными глазами, бывший председатель колхоза в Сибири: Он часто оглядывался, нет ли отставших. В темноте почти ничего не видно, но глаза у Шалыта необыкновенно зоркие. То и дело раздается его простуженный, добродушный, немного ворчливый голос:

— Нечипуренко, подтянись!.. Ревунов, тебе говорят или не тебе, а постороннему дяде?

Турпанов бормотал про себя:

— В народе его, кажется, называют «заячьи уши»… Цветет, видимо, под снегом… Интересно, долголетнее