Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

Усатый, в яловичных сапогах сторож подметал дорожки. Дойдя до скамейки, на которой сидел Андрей Алексеевич, остановился передохнуть, потянулся за папиросой.

К сторожу подошел молодой, подтянутый в щеголеватый милиционер. На шее у него виднелся шрам, как у Шелестова. Да, да, милиционер был похож на Кольку Шелестова. Если бы не милицейская форма, Андрей Алексеевич решил бы, что это он и есть.

— Чем организм отравляем? — не без интереса вслушался в их разговор профессор.

— Папиросы «Прибой» курим.

Сторож подал милиционеру папироску. Тот прикурил, с видимым удовольствием затянулся.

— Листа-то нападало… множ-жество.

— С клена он, лист-то, стремится, а дубок вон еще держит.

— Дуб он, известное дело, до заморозков держит, а есть который и до весны… Дубицей зовется…

Милиционер отошел, и сторож снова взялся за метлу.

Пора было идти. Андрей Алексеевич поднялся.

«Вы избрали своей специальностью язык великого народа. Широкая и светозарная дорога перед вами, — скажет он студентам. — Сначала поведут вас по ней тени славных русских ученых — Востокова, Буслаева, Потебни, Шахматова, Соболевского. Потом вы пойдете дальше… Идите же вперед! Помните: вас послал народ. И никогда не сворачивайте в сторону со своей дороги и не повторяйте ошибок, которые совершали ваши наставники, и я в том числе… Поздравляю вас с поступлением в высшее учебное заведение, со вступлением в новую, трудную и радостную полосу жизни, с приобщением к науке. Поздравляю вас с новой ответственностью перед страной и родным народом. Я не могу скрыть и того, что завидую вам — вашей молодости, задору юности, чистоте ваших побуждений…»

Старый человек с коротко подстриженной поседевшей бородкой, с усталым лицом взялся за бронзовую ручку двери. Гул голосов, топот, смех на минуту оглушили его. Опустив голову, не глядя по сторонам, прошел он через толпу студентов. Каким не по возрасту дряхлым чувствовал он себя!

Однако решение принято. Мужественное и честное: начинать все сначала. На душе было радостно и тревожно. Ведь это так трудно в пятьдесят восемь лет начинать все сначала! Почти все… Но нужно.

ТОВАРИЩИ

ТОВАРИЩИ

Так уж повелось в эскадроне: при встречах со Степанцом улыбаться, похлопывать его по плечу и нещадно поносить Рыжуху, стройную, светло-рыжую красавицу.

Резвостью и выносливостью Рыжуха заслужила репутацию лучшей в эскадроне лошади, и ругали ее солдаты для смеха, потому что забавно было смотреть, как передергивалось, словно от зубной боли, лицо Степанца, как темнели его добродушные синие глаза. Сохранять хотя бы внешнее спокойствие, когда ругали его лошадь, он не мог. В этом была его слабость, а слабости в эскадроне было принято высмеивать.

Невысокий, гибкий и крепкий парень с румяным лицом, в лихо надвинутой на лоб кубанке, Степанец редко улыбался, хотя шутку, даже над собой, как всякий истинный кавалерист, ценил и ответить умел на шутейное слово вовремя и метко, если только речь не заходила о Рыжухе.

Один на один в словесной перепалке Степанец забивал любого. Если же не хватало слов, он очень легко, как-то незаметно для себя переходил на кулаки. Поэтому нападали на него солдаты целым отделением, предварительно сговорившись и перемигнувшись, и дразнили до тех пор, пока он не ложился на траву или, если дело происходило в землянке, на нары, завернувшись с головой шинелью. Длиннополая, поношенная, с прожженным у костра рукавом шинель служила ему как бы щитом от насмешек, но нападать не мешала. Высовывая голову, он высмеивал обидчиков, а когда иссякали слова, принимал сонный вид и исчезал под своей шинелью, подобно улитке в раковине.

Забаву неизменно начинал с похвалы своему коню Ветру друг и земляк Степанца — Петренко.

— Конечно, лошадь есть лошадь, думать она не может, но, я так полагаю, соображение она свое имеет. А еще имеет красоту и осанку. Вот, скажем, твоя Рыжуха или мой Ветер. Осанкой Ветер постройнее Рыжухи, — говорил Петренко, слегка заикаясь, — осанка у Рыжухи неважнецкая…

— У Рыжухи-то? — сдержанно отзывался Степанец. — Осанка что ни на есть подходящая.

— Осанка-то вообще признак, можно сказать, второстепенный. А ширины в маклаках у Рыжухи недостает…

— Самая хорошая ширина, — досадливо отмахивался Степанец и вслед за этим делал неосторожный шаг: — Такой лошади, как моя Рыжуха, не то что в полку — в дивизии нет! — И, услышав с луга, где паслись стреноженные кони, ржание, добавлял: — Вот она, милая, голос подает.

— Голос хороший, меццо-сопрано, — соглашался писарь, любитель редкостных слов и выражений.

Тут в разговор вступали все солдаты. Степанец видел ухмылки, понимал, что готовится забава, но любовь к лошади влекла его все дальше, как течение бурливой реки влечет неумелого и слабосильного пловца.

— Да и масть у Рыжухи не очень хорошая, — слышался басок эскадронного повара.

— Что и говорить, масть по второму разряду.

В пылу опора Степанец уже готов был отрицать и очевидные вещи:

— Хотите знать, она совсем и не рыжая, это особая масть.

— Никакая не особая, просто рыжая, — авторитетно бросал старшина эскадрона Уханов.

— Странно даже как-то вы, товарищ старшина, утверждаете, — защищался Степанец.

— Да и командир эскадрона, когда генерал приезжал, — снова вступал писарь, — так прямо и сказал: «Нет у этой рыжей кобылы настоящего воинского строевого вида…» Так и сказал, я сам слышал. Нет даже вида, понимаешь?

Дружный хохот покрывал слова писаря, и Степанец, оглянувшись, не слышит ли командир взвода, после приезда в эскадрон новой медсестры сурово каравший за ругань, говорил непечатное и уходил.

Оставшись один, он сразу же остывал, и ему становилось смешно и весело. Степанец шел к виновнице спора — крупной холеной лошади рыжей масти с белыми пежинами на животе и ногах. Он вдыхал лошадиный запах и жмурился; лошадь терлась мордой о гимнастерку, добиралась до кармана, где хранил ефрейтор сахар.

— Ты не лезь! Ну, что ты лезешь? — ворчливо и и ласково говорил Степанец. Потом, припоминая подробности происшедшей перепалки, жаловался: — А я из-за тебя чуть повара не сокрушил…

Рыжуха вскидывала уши, прислушивалась к знакомому голосу и трясла головой.

В одну из бомбежек Степанец был ранен в спину осколком. Рана оказалась неопасной: осколок был на излете, не имел полной силы. Тем не менее ефрейтора отвезли в медсанэскадрон, и врач оставил его там.

Лечился Степанец впервые в жизни: раньше он никогда не болел. Лежать в медсанэскадроне было скучно, но ничего не поделаешь, если начальство приказывает. Проснувшись поутру, скользя безразличным взором по полотняной стенке палатки, Степанец начинал вспоминать, что его прежде беспокоило.

— Рана, я так полагаю, ерундовая, товарищ военврач, — говорил он при утреннем обходе врачу, — ее