Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

жужжат и жужжат пули: видимо, гитлеровцы услышали возню в завале. Гимнастерка, брюки — все порвано в клочья. Стальной шлем зацепился за что-то, ремешок оборвался. Еще метр, еще… Неожиданно припомнилось Степанцу, как мальчишкой поплыл он со взрослыми парнями через быструю Кубань, как на середине реки выбился из сил, отстал. Парни оглядывались на него, спрашивали: «Доплывешь, Васька?» А он пытался улыбнуться в ответ и плыл из последних сил… Еще метр, еще… Над завалом проносится очередь за очередью; приподниматься нельзя, надо выискивать дорогу под сваленными стволами. Ефрейтор больно ударился лбом о пень. Уткнулся в колючую сосновую лапу, почувствовал свежий запах смолы… Приподнявшись, всмотрелся вперед. До края завала оставалось совсем немного. Еще метр, еще — и он в прохладной, высокой, некошеной траве. Кто-то рядом назвал его по имени.

— Петренко, ты?

— Я, — слабо отозвался Петренко. — Степанец? Вася? Мы с Демьяновым тут, из второго эскадрона. Его в живот ранили, меня — в ноги. Боялись, забыли нас… Вот как меня… — В голосе его слышалась с трудом сдерживаемая боль и недоумение: он был первым силачом в эскадроне, а сейчас оказался слабым и беспомощным, как ребенок.

Приблизился разведчик, ползший вслед за Степанцом:

— Ну, как-нибудь… Потерпите, братцы!

Петренко ухватился руками за поясной ремень Степанца, разведчик взвалил на себя тихо стонавшего Демьянова. Поползли.

Ракеты взвивались над завалом, стреляли пулеметы, где-то неподалеку слышались голоса гитлеровцев. На середине завала их встретили свои, раненых передали с рук на руки.

* * *

С забинтованной шеей, с марлевыми наклейками на лице и руках, Степанец лежал в шалаше, сквозь ветки смотрел на осеннее светло-синее, ясное небо и курил.

Теперь уже не для кого беречь сахар: не подойдет Рыжуха, не будет смешно выпячивать губы, стараясь залезть в карман гимнастерки. Придется привыкать к новому коню, учить его, чтоб стал боевым товарищем.

В шалаш просунул голову писарь. Степанец молча перевел на него взгляд.

— Иди, там Петренку увозят, на машину кладут. Проститься хочет…

— Что врачи говорят?

— Месяца через три вылечат. «Для жизни, — говорят, — опасности нет». Иди, слышишь, ждет он тебя!

Степанец молча отвернулся, стал раскуривать погасшую папиросу.

Писарь не удивился. Он вошел в шалаш.

— За Рыжуху твою он, конечно, виноват. Команда была подана «лошадей — коноводам», а он, не спешившись, из кустов высунулся, захотелось ему на ихние окопы с высоты посмотреть… А проститься тебе надо: друг ведь твой, земляк!

— К черту! — вымолвил, наконец, Степанец.

— Кого? Петренку?

— Тебя, — разъяснил Степанец.

Писарь обиделся и ушел, но вскоре вернулся.

— Товарищ ефрейтор, командир эскадрона приказывает проститься с земляком.

Степанец поднялся на ноги и пошел к палаткам медсанэскадрона.

Около дороги стояла автомашина, вокруг толпились солдаты. Степанец взобрался в кузов. Петренко, укрытый одеялом, лежал на сене.

— Ты не серчай… война ведь… Вина моя за Рыжуху, конечно, есть, — проговорил Петренко.

— Я ничего… Ты выздоравливай, Саша! — Степанец пожал руку земляка, повторил: — Ты, главное, выздоравливай!..

— А тебе счастливо воевать!

Степанец спрыгнул на землю. Грузовик тронулся.

— Главное дело, товарищ он мне, Петренко-то, да и пострадал вот, — говорил Степанец, стоя среди солдат и украдкой смахивая набежавшую на глаза слезинку. — А то бы взял и послал его к черту, баламута. Какую лошадь загубил!.. Если бы кто другой, никогда б не простил…

Грузовик скрылся за пригорком. Степанец повернулся и пошел к своему шалашу. Как-то по-особенному грустно ему было. Не уходила из памяти Анюта, которая предпочла ему другого. Жалко было боевого коня. Не хотелось расставаться с другом и земляком, с которым он провоевал почти три года. Кто знает, встретятся ли они снова!..

БОТАНИК

Хорошего солдата из него выйти не могло. Черноволосый и черноглазый, с широкими сросшимися на переносице бровями, он был узкоплеч, очень тонок в талии и хрупок. Во время привала, перед тем как сесть на землю или бревно, он непременно подстилал газету. У него всегда были при себе зеркальце, гребешок и маленькая пилка для ногтей.

Турпанов был неженкой: полировал ногти о полу шинели, в кармане гимнастерки носил надушенный вышитый платок и в свободное время писал своей девушке очень длинные письма. Его письма часто не вмещались в конверт, и он рассовывал их в два конверта и посылал письмо с продолжением.

Интересно, о чем он мог писать так длинно? Шел второй месяц войны, время было тревожное, все всерьез задумывались, слушая сводки Совинформбюро, во время перерывов между занятиями бегали к штабу, где на карте флажками отмечалась линия фронта, ожидали, когда, наконец, полк будет отправлен на передовую, потому что в такое время трудно отсиживаться в тылу. О чем же мог писать Тигран Турпанов своей девушке? Что поднялся по сигналу в семь часов, оделся, умылся, встал в строй на утренний осмотр, пошел на занятия, вернулся в свою палатку, после обеда часик поспал, снова пошел на занятия. Обо всем этом много не напишешь, да все это было мелко и незначительно. Ни о чем же серьезном Турпанов не мог написать, потому что полк был еще далеко от фронта.

До призыва в армию он был студентом университета, изучал ботанику, а в армию пошел, отказавшись от отсрочки, которая ему полагалась, как студенту. Мирную профессию он для себя избрал такую же нежную, как и он сам. На войне надо уметь убивать врагов, придется повидать и кровь и трупы, надо будет и не спать по нескольку ночей и пить из копытного следа, а он три года изучал в университете пестики и тычинки.

Как-то во время учений командир батальона майор Кравченко приказал ему отвезти в штаб полка донесение. Майор слез с лошади, вручил ему пакет и приказал срочно доставить. Майора Кравченко все любили. Он никогда не сердился и не кричал; если у солдат что-нибудь не получалось, его доброе, немолодое, морщинистое лицо передергивалось, а это означало, что майор Кравченко боится, что неловкому солдату будет очень трудно на войне и солдат этот может погибнуть только из-за того, что не научился окапываться и вести достаточно метко огонь из винтовки. Нужно было видеть, с каким старанием Тигран Турпанов старался взобраться в седло, но он то никак не мог вставить носок сапога в стремя, то высокая рыжая лошадь, которой надоела эта возня, переступала ногами, и он падал на землю. Майор Кравченко, наконец, засмеялся и сказал:

— Так, так… Наверное, бывший студент?

Турпанов, слегка покраснев, подтвердил, что он бывший студент, и попросил разрешения доставить донесение в пешем строю. Он так и сказал майору:

— Разрешите, я в пешем строю… У меня