Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

даче сорокалетний здоровяк, работающий по снабжению, включил радиолу. Удивительно жизнерадостный человек. Лицо у него круглое, самодовольное, лоснящееся, не лишенное привлекательности, нос вздернутый, губы толстые и добрые. По утрам сосед взбадривал себя музыкой. Он ставил на вращающийся диск две пластинки, первая из них — марш или отрывок из оперетты, вторая — самая новая и самая модная лирическая песенка из кинофильма. Радиолу он запускал на полную мощность — музыка летела через поле, речку и эхом отдавалась от молодого соснового леса. Сосед — не человеконенавистник и не дачный склочник. Просто у него хорошо работали сердце, почки, печень, и он не желал ни от кого скрывать свою жизнерадостность. Ему хотелось, чтобы каждый новый день начинался шумливо и весело. Третью пластинку на вращающийся диск он не ставил. Точно через десять минут он заводил мотор автомобиля и ехал в Москву работать по снабжению. А впрочем, кто его знает, может быть, сосед и не снабженец. Просто Андрей Алексеевич не мог его представить ни в какой иной роли. Когда-то он решил, что сосед — снабженец. Наверное, если бы ему теперь сказали, что тот инженер, врач или артист, Андрей Алексеевич не поверил бы.

Андрей Алексеевич поднялся, надел пижаму, посмотрел через окно на медные стволы сосен, на кусты крыжовника, на лопоухого, белошерстного щенка, резвящегося в сверкающей капельками росы некошеной траве, и вышел на террасу.

Лена, стоя на ступеньках крыльца, просматривала газету. Щенок теперь резвился у ее ног. Он старался обратить на себя внимание — вертел хвостом, царапал когтями дощатый некрашеный пол и, задирая морду, повизгивал.

Андрей Алексеевич кивнул дочери, взял у нее газету, вернулся к себе, присел на кровать. Статья о положении в языкознании. Он заволновался. Еще не вникнув детально в смысл статьи, бегло пробежав глазами по строкам, профессор уловил в ней что-то новое, необыкновенное. Автор статьи, как показалось профессору, писал о языкознании, как много лет не писали, — это Андрей Алексеевич сообразил по отдельным, случайно вырванным из текста словам.

В комнату вошла Лена. В светло-сером, широком костюме, в широкополой, украшенной искусственным цветком соломенной шляпке, с коричневым ученическим портфельчиком в руке. Свежее, румяное, чистое лицо, губы чуть припухлые, глаза серые, спокойные, теплые, — все родное, трогательно-знакомое с той поры, когда дочь была совсем еще маленькой. Но было в ней и новое, незнакомое, вызывающее в отце чувство, похожее на опасливую настороженность, — что-то спортивное во всей фигуре, какая-то подчеркнутая небрежность и размашистость в движениях. Двадцать один год. Вполне взрослая девушка — и еще далеко не сформировавшийся духовно человек. С двенадцати лет росла без матери, без материнских советов, наставлений, предостерегающих намеков, без всего женского. Одна, без посторонней помощи выбирала себе туфли, платья, шляпки, одна решала, как следует вести себя с подругами и товарищами, куда ходить, с кем встречаться.

По исстари заведенному обычаю дочь, уходя, целовала отца в щеку. Сейчас она торопится на поезд.

— Как, папа? — Это о здоровье. И, кинув быстрый взгляд на отца, на газету в его руке, озабоченно: — Ты мне вечером объяснишь?

Дочери можно было ничего не отвечать. Однако на этот полностью не высказанный вопрос вскоре предстояло ответить не только дочери, а и коллегам, аспирантам, студентам. А главное — ответить самому себе.

— Ничего… Не опоздай, Лена.

Дочь поцеловала отца в щеку. Около двери остановилась как бы в нерешительности. Андрей Алексеевич поднял на нее вопросительный взгляд.

Дочь ни о чем не спросила. Она озабоченно посмотрела на комнатный, павловский лимон, росший в дубовой, со многими обручами кадушке, и вышла, громко стуча модными, по мнению отца, нелепыми босоножками.

Катя, сестра, принесла чай и поджаренный с яйцами хлеб. И на нее, как и на дочь, Андрей Алексеевич посмотрел не как обычно, а по-особенному: внимательно, оценивающе, словно сестра и дочь могли помочь ему решить те большие, трудные, запутанные вопросы, которые надо было решить.

Екатерина Алексеевна была в темном, неопределенного, мутного цвета платье. В паутине мелких морщинок, совсем седая… А когда-то гордилась своими пышными каштановыми волосами. Говорит, что поседела за один час, когда в начале войны в Минске под бомбежкой погибли ее муж, машинист паровоза, и дочь, ровесница Лены. Вот уже почти десять лет прошло, как позвонила она в квартиру брата, бездомная, осиротевшая, потерянная. С тех пор и прижилась.

Искоса наблюдая за сестрой, Андрей Алексеевич вызвал в сознании прежнее: пятнадцатилетнюю Катю — черноокую, пышноволосую девчину в червонной плахте, вышитой кофте, с монистами на загорелой полной шее, босую, с хворостиной в руке. Она торопится загнать кабана и поскорее пойти на улицу, где звучат поочередно то саратовская, с колокольцами, гармонь, то украинская бандура.

— Помнишь, Катя, Лукьяновку нашу? Помнишь, как батько Чалого в ночное прогонял — тронет супонью, свистнет; Чалый подойдет к реке, напьется, повертит головой — и в воду. Переплывает Псел, оглянется, заржет, будто хочет сказать: «Вертайся, хозяин, до дому…» Помнишь?

Брови Екатерины Алексеевны приподнялись: «Что это он вдруг?» Она присела на низенький подоконник, задумалась.

— Помню, братику…

И вот на глазах у сестры слезы. Не надо было заводить этот разговор. Немногое осталось в удел сестре, потому и волнуют ее воспоминания о родном крае и трогают до слез.

Екатерина Алексеевна вышла, и Андрей Алексеевич снова взялся за газету. Перечитав статью, он понял: это очень серьезная критика. Похоже, что будет произнесено новое слово в науке о языке.

Ведь недаром в послевоенные годы вышло два или три крупных труда, где учение Марра попросту обходилось и сознательно, чтобы не давать повода для нападок и не вступать преждевременно в полемику, избегались все вопросы, которые ставили в свое время Марр и его последователи. В этих трудах приводились цитаты из Марра по частным проблемам, но цитаты преднамеренно пустые, ни в чем не убеждающие. А между тем Андрей Алексеевич шестнадцать или семнадцать лет говорил на лекциях то, что предписывалось учебниками по языкознанию. Сначала он вроде бы и верил в это, а вернее, просто не давал развиться в себе сомнениям и колебаниям. Он пошел по проторенной дороге, написал даже несколько работ, в которых не выдвигал ничего нового, а просто повторял то, что утверждалось последователями Марра. Потом он почувствовал, что это неправильный, ошибочный, ненаучный путь, но не решился об этом заявить во всеуслышание, считая, что такой поворот примут за беспринципность. А главное — и в этом очень трудно было себе признаться — он просто побоялся идти против авторитетов. Побоялся в первую очередь потому, что у него, кроме обзорных, созданных в духе учения Марра работ, почти ничего не было. Пожелтевшие листы старых работ лежали забытые