Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

и побеленного. Нас никто не встретил: Иван Мартынович был не то вдовец, не то старый холостяк. Пока мой хозяин искал спички и разводил на загнетке огонь, я разглядывал его жилье. Домик состоял из прихожей и по-холостому неуютной, но чистой, оклеенной выгоревшими обоями комнаты. В углу стоял грубой работы некрашеный шкаф, рядом узкий ящик, разделенный на множество отделений и напоминающий пчелиные соты, — ветеринарная аптечка. Стена между двумя окнами была сплошь завешана фотографиями. Здесь же помещалась книжная полочка.

Откуда-то появился черный, пушистый, с белой крапинкой на шее кот; он с урчанием терся о пимы своего хозяина, перебегал на короткое время ко мне, настойчиво ласкался, а потом сильным движением прыгал на шкаф, смотрел оттуда зелеными одичалыми глазами. Видимо, заскучал кот по людям.

Затрещал огонь, запах жареного разнесся по комнате. Иван Мартынович вынул из печи большую чугунную сковородку и закопченный чайник. Мы сели за стол.

— Рассказать обещали про памятник, — напомнил я, когда мы покончили с едой.

Хозяин мой свернул папиросу, закурил, погладил кота.

— Молодой ты, не знаешь в жизни многого, многого, может, и не поймешь, — начал он тем тихим певучим голосом, каким сказываются былины и сказки, — как каторжан по этапу гоняли, только в книгах читал, как кандалы бренчали — и вовсе понятия не имеешь…

Много песен про колодников сложено, много книг написано, да не про все там сказано.

Когда гнали каторжан по этапу, думали они спервоначалу о разбитой своей жизни, о пропащей молодости, родных-любимых, вспоминали, а потом, когда переходили Урал да начинали сибирские снега топтать, тут и вовсе думать переставали. В этом и было самое страшное: шли оборванные, иззябшие до костей и ни о чем не думали, ни о чем не вспоминали, бездумно шли.

Тяжко ходили колодники: кругом вьюга, столбы полосатые до половины снегом замело, а они идут, руки — за спину, голову вниз и ни слова. А коли передний в колдобину ногой оступался — ряд за ним оступался, а вытягивал передний на полподошвы ногу, чтоб колдобину ту перешагнуть — весь ряд за ним вытягивал; не было мыслей в голове, и движений своих тоже не было.

Давно это приключилось. Тогда места наши дикими были. Речка так же вот текла, по берегам тайга, дальше горы. Зверь таежный непуганый ходил, людей мало было. Приходили сюда люди за счастьем — золото искали.

Пришло время, основали у нас железные рудники — в горах богатющие залежи нашли. Для работы партию арестантов пригнали. Арестанты эти отчаянные были, со всей Сибири их собрали за побеги, да за неповиновение начальству, да за самые большие преступления. Палями для них место огородили, пять или шесть бараков посреди… Теперь от всего этого и следа не осталось, все огонь спалил.

Смотрителем местный житель стал. Из солдат был, до порядочных чинов выслужился. Сухой был человек, черствый, с арестантами обращался зло, водки тоже пил больше, чем человеку допустимо, — трезвый бывал не часто.

Прибывших каторжников на острожном дворе выстроили. Стоят они усталые, оборванные, смотрят исподлобья. Кого только там не было: и убийцы, и грабители, и поджигатели, и бродяжки без роду-племени. В остроге и для политических отделение основали. С партией той несколько революционеров прибыло. Их особо поставили.

Начал смотритель по списку людей проверять.

И смотрителева дочь Настя на двор пришла, охрана ее пропустила. Доложу я тебе: женский пол в те времена у нас дородный, многопудовый был. А Настя не по нашей погоде: маленькая, стройная, голубоглазая, но тоже сильная. В ту пору она уже заневестилась. Прохаживается Настя по острожному двору, вдоль палей. Любопытно девушке каторжников посмотреть. Партия-то эта первой была.

Окликает смотритель каторжников, называет одно имя. Каторжник отвечает тихо, небрежно, будто разбуженный: «Я!»

Посмотрела Настя на каторжника, тот на нее. И думается, уже тогда заприметили они друг друга.

Начались в руднике работы. Железо у нас на поверхности лежит, шахты не рыли для добычи, трудились ломами да кирками, руду в тачках к дороге подвозили, а от дороги — лошадьми, за двести верст, в город, к доменной печи.

И вот слух пошел, что среди каторжников отменный художник томится — и рисует будто и в камне что кому желательно изобразить может. Стали жены рудничного начальства ему заказы на портреты делать. Рисовал он сначала углем на полотне, потом краски и холст ему раздобыли, беличьих хвостов понанесли, чтобы кисти вязать. Повадились его и в город вызывать — ублажать чиновничьих жен и по купечеству. Какой женщине не лестно заиметь свой портрет, молодость, неугасшую красоту свою запечатлеть. Замечу я, что был этот арестант тот самый, на ком Настя свой взгляд задержала при первой перекличке.

Смотритель вдовцом жил, с дочкой. Что любил он дочь — слишком лестно будет про него так сказать, потому что любовь — чувство человеческое, а в нем человеческого мало было. Но так или иначе, а отцовское чувство в нем все-таки жило, он гордился, что Настя умной и красивой слывет, и желал видеть ее всегда веселой.

Когда попросила Настя, чтобы сделали с нее портрет, отец не отказал ей. Вызвал арестанта в контору.

— Дочь мою в наилучшем виде изобразить можешь? — спрашивает. — Чтобы, значит, глаз не оторвать. Красок не жалей самых лучших, погуще клади, подобротнее. Холст тоже достанем. Раму я столяру закажу с золотой канителью, как на государе-императоре, что в жандармском управлении висит. Видел? Что еще нужно?

— Еще нужно вдохновление и настроение, — отвечает арестант.

— А для вдохновления и настроения я разрешу тебе водки принести и табаку… Только ты уж, такой-разэтакий, для своего начальства постарайся, не на чужого дядю работаешь.

Потом подумал минутку и добавил:

— А еще лучше, сделай ты мне два портрета. Один ей отдам, как замуж выдам, другой — себе оставлю.

— Сделаю, — отвечает арестант.

В конторе и начал он рисовать Настю. Смотритель тут же околачивается, иногда по делам выходит.

Рисует арестант, а сам не торопится, в остроге ему еще долго томиться. Зачем торопиться? Рассказывает о себе, от скуки Настю о ее жизни расспрашивает.

Что знала Настя? Что видела? Что слышала?

Немногое она знала, видела и слышала. Была грамоте обучена и счету. Знала, что за зимой приходит весна, за весной лето, знала, что люди бывают счастливые, бывают несчастные, бывают бедные, бывают богатые. Знала, что много на свете обездоленных людей, ими полны тюрьмы и остроги, что тяжко людям в неволе, что начальство зорко надзирает, чтоб отнюдь не было заключенным никаких послаблений, а поэтому и вывела, что дешево стоит человеческая жизнь.

Видела, как восходит в горах солнце, как вешние воды, сливаясь вместе,