Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

месячишко потрудимся, не боле, и махнем в Россию… За золото все можно. Паспорт справим лучше прежнего. Нелегально будем жить… Скушно мне, Настя, муторно: дел у нас еще бесконечно много, товарищи меня, поди, забыли. Сильный я стал, сильнее, чем прежде был. Возвращаться надо скорее. Домой. В Россию… Но не пустым возвращаться… Чтобы не отдавали нам люди последние копейки, а чтобы мы сами сказали: «Получите в кассу Российской социал-демократической рабочей партии, скажем, сто тысяч рублей». Ой, как нужны сейчас средства!.. Влез царь в войну с Японией… Если б кончилась эта война русской революцией!..

Прижмется Настя к Петру, в глаза заглянет (любила Настя Петровы глаза, смотрела в них подолгу), рассмеется, руку в локте сожмет, мускулы Петру тронуть даст, с сомнением скажет:

— Могу я такая городское платье надеть?.. Я ведь чалдонка, руку сожму, потянусь или тебя обойму, так это городское платье по швам и затрещит.

Сурово жили Петр и Настя, золотишко скапливали, в дальнюю дорогу собирались, а гостей любили. Бывало, со всех сторон в землянку гости сходились, люди всякого звания, беглые да бродяги. Брагу Настя варила. Гуляли бродяги, пили Настиной варки брагу, слушали жаркие слова Петра. Любили гости Петра слушать, хоть всего и не понимали в Петровых речах, а злобу и обиду угадывали, за то и любили.

Были у нас удачники, на золоте богатели, за свой страх прииски открывали, пароходы гоняли по Енисею, да мало таких было.

В осеннюю слякоть, в зимнее окаянство шахты люди били, крепи ставили. Приходила маленькая удача — в кабаке ее пропивали, потому что была она маленькой, а большой ждали; иным приходила и большая удача — пропивали и ее, потому что слишком она дорого доставалась, слишком много крови стоила, а для крови нет на земле цены равной.

Умирали рано. Умирая, жизнь проклинали, счастье свое ненайденное сынам искать завещали. Шли сыны, меняли крепи подгнившие, ковыряли мерзлую землю.

Петру иная была судьба. Может, потому, что не для себя искал он золото, не для наживы, может, потому, что новичков судьба любит. В ломаном кварце отваленном напал он на подъемное золото. В начале лета было, в полдень. Солнце светило ярко, в тайге прелью пахло, птицы блажили, белки по пихтам прыгали. На ладонь положил Петр три самородка — заиграло золото, заблестело. Сбылась мечта! Залюбовался Петр блеском и все припомнил: невзгоды, неудачи, проклятия, обиды, холод и голод, загубленную молодость. И ни на минуту не подумал о том, что мог бы он теперь переменить фамилию и имя, завести дома и экипажи. О России стал думать Петр. И ничтожно малым показалось ему найденное сокровище. Всех голодных не накормишь, темным и забитым не дашь образования, обездоленным не купишь счастья.

Левой рукой вытер Петр пот с лица, прислушался. Вблизи ветка хрустнула, или показалось ему, но только побежал Петр через тайгу. Раньше временами забывал Петр, что он беглый, что уже давно ищут его в горах, а вот теперь, когда самое трудное было позади, впервые задумался об опасности. Мокрая рубашка хлестала по телу, щипало потом глаза, а он бежал. Потом остановился под столетней пихтой, разжал правый кулак… Блестит золото, блестит.

Пришел Петр в землянку. На дверь оглянулся, сказал:

— Нашел! Теперь, Настя, собираться будем…

И положил на стол три самородка: один в сорок семь золотников, другой — в тридцать один, третий — в девятнадцать. После этого сел за стол, голову на руки положил и задумался, да так крепко, что не слышал, что ему Настя говорила.

Стали Петр с Настей к отъезду готовиться, срок назначили — через неделю.

И хоть никому ни Петр, ни Настя не говорили о своей удаче, но скрыть от людей ничего не смогли. Вид, наверное, и озабоченность их выдали.

Проведали бродяги о старательном фарте. Ввечеру собрались и загуляли шибко. Расселись на нарах, на полу, оборванные, взлохмаченные. У одного ноздри вырваны, у другого на морде клеймо железом каленым выжжено, у третьего через полбашки шрам — по красной полосе синим отливает. Бывалый народ!

Человечишка один — по одежде каторжник, обличием варнак, именем Семен, прозванием Кошкин бог — на тальянке стал наяривать. Загудели гости:

— Хозяйка, потешь!

Взяла Настя белый платочек, притопнула, прошлась по землянке, и землянка, хоть была низкой, темной, дымом пропахшей, показалась гостям светлее и просторнее. Потом поднял Петр кружку, стал речь держать. Слушали бродяги. Хорош Петр в ту минуту был: стройный, мускулистый, в глазах серых — огонек и злоба, волосы, мокрые, спутанные, на высокий лоб опустились. Не мог он без прощального слова уйти. Неблагодарностью это было бы: людям, что в землянке собрались, всем он обязан был — жильем, счастливой любовью, фартом своим, надеждами; мечтами, которые становились жизнью.

— Слушайте, дружки мои, — сказал он, — ничего у вас в жизни не осталось, для людей вы хуже волков, на Руси вами младенцев пугают, жизнь вас на убийства и грабежи толкнула, все хорошее от вас отступилось… Но помните: придет время, придет. И готовиться к нему уже сейчас надо, кто хочет доброе имя и честь вернуть. Рухнет самодержавие, погибнут все, кто против народа, и на свободной земле станут жить свободные люди… И ничто в новой жизни не заставит никого свернуть со своего пути… Выпьем за новую жизнь, за русскую революцию! И за то, чтобы каждый в новой жизни свой путь нашел!

Замолчал Петр, и тихо стало в землянке, и все услышали, как трещит в очаге огонек да людским голосом кричит где-то в горах ночная птица.

В тайге человек дичает, говорит мало, зато слушает со вниманием и запоминает все.

Еще до последнего гостевания передавали Петровы гости его слова другим, и дошла до властей ябеда, что в горах-де ссыльнокаторжный беглый народ смутьянит и на царя остервеняет. Через ябеду ту пало подозрение, что Петр Верховцев далеко не ушел, а поблизости прижился. И начался в горах новый розыск.

В розыске и смотритель был. Острог свой на помощников оставил, а сам по горам рыскал, вынюхивал, выслеживал да надзирал.

Тут и кончилось Петрово с Настей тихое житье: через подкуп проведал смотритель о землянке и нагрянул с солдатами. Так в жизни бывает: высшее благородство в исступление приводит негодных, мелких людишек. Говорили, что тот самый бродяжка их предал — Семен, Кошкин бог. Если бы Петр для себя золото мыл, если бы людям не говорил, что для друзей и дела своего старается, может, и не донес бы на него тот человечишка. Донес он, говорили у нас, потому, что не понимал, как можно не для себя, а для людей