Камни падают в море - Александр Николаевич Туницкий

«…Степан, дорогой, поверь, что раньше я так не думала. Все началось с моей поездки к тебе. Нельзя обманывать людей, сутяжничать. Это бессовестно, ведь мы с тобой за людей воевали. Ты, наверное, ответил бы мне, что этот плотник сам не выполнил каких-то условий. Может, это и так. Но нужно, пойми это, нужно уважать людей. Так или иначе, я теперь не могу тебе верить и поэтому не смогу быть твоей женой.

И это еще не все. Когда Тамара привезла тебе мою записку, сказав, что я серьезно больна, ты, вместо того чтобы сразу прийти ко мне, поехал покупать железную бочку или какой-то там бак. Потом, когда ты позвонил и сказал, что не можешь приехать, я почувствовала, как внутри что-то окончательно оборвалось. Я лежала тогда и думала, что я перестала в тебя верить, что ты, наверное, теперь уже всю жизнь будешь рисовать этикетки для гуталина. (Тут, конечно, нет ничего позорного, но ведь ты был способен на большее!)

Я была дома в тот вечер, когда ты, наконец, пришел, ни к какой тетке я не переезжала, ни в каком особом уходе не нуждалась. Просто сестра увидела тебя во дворе из окна, и я перешла к соседке. Мне не хотелось тебя видеть и теперь уже никогда не захочется.

Поверь, Степан, я помню все. Я никогда не благодарила тебя за то, что ты спас мне жизнь, — помнишь, когда ты перетаскивал меня через речку. Ведь ты и сам тогда истекал кровью. Я никогда не благодарила тебя, не считала это необходимым, ведь все мы были на фронте такими. Благодарю тебя теперь.

Я тебе не нужна. Тебе нужна хозяйка для твоей дачи. А это не моя роль. Мне кажется страшным ограничить все свои интересы дачей, отказаться ради нее от творческой жизни, превратиться в какого-то склочника. Знаю, что ты меня немножко любишь, но гораздо больше ты любишь свою дачу, свой участок, свои вишни.

Нет, ты не условия для работы создаешь. Помнишь, на фронте ты рисовал на клочках бумаги, на бересте, на кусках полотна. И ребятам нравились твои рисунки. Тогда у тебя не было условий, для работы. Где же твой талант, Степан?

Не приходи ко мне, не пиши и не звони по телефону. Кольцо привезет тебе Михаил Крутиков, оно мне не нужно. Не дари его никакой другой женщине — это моя единственная просьба, лучше продай и на эти средства рассчитайся хоть с частью долгов».

Ольга сложила письмо. Глаза ее на осунувшемся лице лихорадочно поблескивали.

— Ну, посылать?

— Посылай, — ответила Тамара, глядя куда-то в пол.

— Запечатай, напиши адрес… Скорее! Бегом!.. Нет, я не боюсь передумать, просто надо скорее со всем этим покончить… Понимаешь, надо скорее!

Хлопнула дверь. Слышно было, как каблучки туфель застучали по лестнице.

А потом Тамара вернулась. Она тяжело дышала. Ольга лежала неподвижно, повернувшись к стене.

Тамара прилегла рядом на одеяло.

— Оля, не надо, ну, не надо же!

И сестры заплакали…

Скоро ей исполнится тридцать лет… Если бы был жив Коля Федоренко! Если бы он был жив!

ПАМЯТНИК

Историю этого памятника я слышал несколько раз и всегда по-разному. Одни говорили, что поставлен он в конце прошлого века в память о девушке, которая разбилась, упав с кручи, другие утверждали, что приезжий скульптор, тронутый красотами тамошней природы и желая оживить пейзаж, несколько месяцев трудился, упражняя руку и вкус и никого из местных жителей не имея в виду. Достоверную историю памятника мне посчастливилось узнать от местного старожила, ветеринарного фельдшера Ивана Мартыновича Конденкова.

Памятник этот возвышался на склоне горы, у подножья которой протекала быстрая, шумная горная речка. Он был выбит на остроконечном окончании цельной глыбы обычного в этих местах розоватого мрамора. Изображал он девушку. Девушка положила на колени голову и глубоко задумалась. Она напоминала Аленушку из русской сказки. Склон горы был открыт ветру, он почти постоянно дул вдоль речной долины. Видно, и вешние воды не миновали памятник — во многих местах он был источен водой, однако очертания девичьего лица сохранились в целости. Можно было даже определить, что лицо было красивым, но простецким, со слегка раскосыми глазами.

Помню, что рассказ старика показался мне романтичным. А потом я подумал, что бывают времена, когда романтика входит в саму жизнь и делается неотделимой от нее. Помню еще, что, слушая эту историю, я долго раздумывал о том, что в первые годы после Октябрьской революции свободу изображали в образе прекрасной женщины. Может быть, в этом замысле профессионального скульптора или талантливого любителя была мечта о революции? Этого уже, как видно, никогда никому не узнать.

Мы ехали тогда с Иваном Мартыновичем по замерзшей речке. По обеим сторонам дороги высились горы, поросшие разлапистыми соснами и приземистыми березками. Солнце уже склонилось к западу и, перед тем как нырнуть за вершины, последними своими лучами щедро зажгло искрами сухой сыпучий снег. Местами снег по крутым склонам осыпался и обнажились слои каменных пород, местами ветер намел высокие сугробы. И хотя в трех или четырех километрах отсюда, за поворотом реки, высились корпуса нового крупного предприятия, слышался шум моторов, лязг металла и шипела электросварка, места эти казались дикими и безлюдными.

Бойкой короткой рысцой бежала маленькая, выносливая рыжая лошадка, запряженная в сплетенную из ивовых прутьев кошеву.

Иван Мартынович, крепкий старичок с умным, приветливым лицом, в очках с дужкой, перевязанной тряпочкой, расспрашивал меня о жизни по ту сторону Уральского хребта. Я рассказывал.

Иван Мартынович слушал, изредка добродушно покрикивал на лошадку, чтоб не ленилась, потом, отвернувшись и глядя вниз на мелькающий снег, о чем-то задумался.

Я тоже замолчал, засмотрелся на лошадь. Хотя и легкая была кошева и не слишком тяжелы мы с Иваном Мартыновичем, трудно лошадке приходилось на взгорках. И я, человек, привыкший к современным видам транспорта, к поездам, трамваям и метрополитену, поймал себя на чувстве сострадания к бессловесной скотине, захотелось выпрыгнуть из кошевы, бежать рядом по мягкому снегу. Потом я подумал, что много тысячелетий люди ездят на лошадях и вряд ли когда-нибудь раньше могли появиться подобные мысли. «Все-таки быстро, — думал я, — новое входит в жизнь, в сознание, и как быстро уходит из него старое».

Неожиданно Иван Мартынович остановил лошадку.

— Про памятник ты спрашивал… — Иван Мартынович скупо улыбнулся. — Приедем ужо домой, про большую любовь тебе расскажу.

Мы въехали на берег и сразу же вблизи показался поселок. Остановились у небольшого домика, обмазанного глиной