Искупление - Элис МакДермотт

– Я – потомок рабовладельцев, тетя Лорейн. Как и ты. Грех отцов лежит на нас, на нашей семье. Нельзя отсиживаться в безопасности. У нас просто нет выбора. Такой грех нельзя отпустить… – она скривила губы и взмахнула рукой, будто желая стряхнуть с пальцев что-то липкое и неприятное, – безопасно.

Напротив меня профессор – руки скрещены на груди – вскинул бровь, и лоб у него пошел морщинами.

– Я понимаю, – сокрушенно сказала тетя Лорейн. – Конечно, я это знаю.

Стелла подалась вперед.

– Нет, не знаешь, – произнесла она ровным голосом. Сжала и разжала кулак, которым ударила по столу. На белой скатерти остался влажный след. Затем процедила: – Семья, которая раньше владела рабами, не должна держать цветную прислугу.

– Милая… – мягко, примирительно прошептала тетя Лорейн.

Но Стелла едва дала ей договорить.

– Если эта семья хочет искупить прошлые грехи.

Тетя Лорейн взглянула на мужа. Но он сидел откинувшись в кресле и по-прежнему любовался Стеллой.

– Не все так просто, – сказала тетя Лорейн.

Тут Стелла разошлась не на шутку.

– А вот и просто! – гневно ответила она. Затем стала водить пальцами по скатерти, по кромке вазочки для мороженого, словно пытаясь что-то нащупать. Я даже порадовалась, что Соня унесла ножи. – Мне уже тошно слышать это ваше «не все так просто». – Смелая. Дерзкая. – На самом деле все очень даже просто: нужен разрыв с прошлым, нужна расплата. – Пламя свечей выхватило (или вызвало) слезы, стоявшие у нее в глазах. – Без насилия ничто не порвется, тетя Лорейн. Не может быть расплаты без крови. – Стелла бросила на меня взгляд. – За этим мы и едем в Бирмингем.

В повисшем молчании я чуть было не спросила: «За этим? Правда?»

Тетя Лорейн и профессор смотрели на Стеллу со смесью уважения и беспокойства.

– Сколько пыла, юная леди, – сказала наконец тетя Лорейн.

А профессор тихо произнес:

– Тиккун олам. – И с улыбкой оглядел всех сидящих за столом. – Старинный мидраш, – пояснил он, – ваш мистер Тэннен должен знать. В переводе означает «исправление мира». – Он снова взглянул на Стеллу поверх свечей: любимая студентка. – Евреи знают: все, что создал Господь, несовершенно, полно изъянов, нуждается в исправлении. Прямо как это место. – Он обвел рукой дом. – Почини одно, и тут же окажется, что где-то сломано что-то другое.

Не поднимая взгляда, тетя Лорейн тихонько рассмеялась.

– Когда ты стар, вот как мы с твоей тетей, жить с этим легко. Но когда ты молод… – он пробежал рукой по белоснежному вихру на макушке, – когда ты молод, это топливо для сострадательного сердца. – Он снова улыбнулся Стелле: – Тиккун олам. Действуйте.

* * *

Как-то раз я преподнесла эту фразу твоей матери. Наверное, это было единственное, что мне удалось ей преподнести. Я смотрела, как она прокручивает слова в уме. Вспоминая об этом, я почему-то представляю, как она вертит их в руках. А еще – и тут воспоминание перетекает во что-то сказочное, – как она бросает их мне обратно, будто мы играем в уифлбол или кидаем друг другу теннисный мяч.

– Исправление мира. – Она покачала головой. Сказала что-то восторженно-снисходительное о самомнении евреев. Затем улыбнулась своей «кто на свете всех умнее» улыбкой. – Но, Триша, разве ты не знаешь, что говорят буддисты? «Исправь себя».

* * *

Разве не ужасно, как бесследно исчезают даты и дни, как важные дела и привычки, занимавшие столько часов нашего бодрствования, с годами отпадают, сбивая, затуманивая точность памяти. Это было в понедельник или четверг? В прошлом месяце или два месяца назад? В прошлом году? В одном из сезонов детства?

Сейчас я жалею, что не вела дневник, когда мы жили в Сайгоне, но тогда мне, вероятно, казалось, что моих писем – тонких голубых листков, исписанных с внутренней стороны и аккуратно запечатанных, – будет достаточно. Не потому что я думала, будто мне их вернут (в двадцать три не можешь вообразить, что когда-нибудь состаришься настолько, что твои девичьи эпистолы станут артефактами, даже сокровищами), но потому что я записывала события своей жизни и кто-то эти записи читал. Мой отец. Стелла. Родители Питера, его братья и сестры, наши нью-йоркские друзья.

Как это невинно – считать, что слов, написанных для одного, прочтенных одним, достаточно. Что можно ни с кем больше не делиться. Нигде больше их не сохранять.

Восстановить хронологию помогают официальные источники.

В том же месяце, когда у меня случился выкидыш, в Риме скончался добрый Папа Иоанн XXIII. Несколько дней весь мир – весь католический мир – молился за Папу, а потом его не стало. Помню, как сидела, склонив голову, на воскресной мессе, слезы капают на руки, сцепленные на коленях. Другие женщины тоже плакали – мягкое эхо, раздающееся по всему собору, далекая скорбь, сцепленная с моей.

Тогда же, в июне, совершил самосожжение у посольства Камбоджи первый буддийский монах. Я была дома, но Питер оказался неподалеку. Он услышал, как молятся монахини, учуял запах бензина, даже увидел черные клубы дыма над толпой. Пока монах горел, рассказывал Питер, другой монах вещал в портативный микрофон – сюрреалистический сказ, пустое эхо на открытом воздухе, которое мы еще не раз услышим в последующие годы, особенно во время воскресных прогулок в центре Нью-Йорка. Голос протестующего, усиленный и невнятный, загрязняющий воздух гневом и проклятьями, слоганами и клише.

«Буддийский священник сжигает себя заживо, – повторял монах в микрофон. – Буддийский священник становится мучеником».

Кто-то в толпе сказал: удивительно, как быстро человеческое тело может обратиться в ничто.

Я содрогалась, слушая Питера, мы все содрогнулись, когда увидели тот жуткий снимок в газетах.

Сам Питер был мило, по-мальчишески озадачен самоубийством монаха. Он думал, что понимает буддизм. В Фордеме он два семестра слушал курс «Религии мира». Он читал Томаса Мертона[47]. И был уверен, что вьетнамские буддисты – миролюбивый народ, который превыше всего ценит жизнь.

На Западе бытовало мнение, что буддист не способен прихлопнуть даже назойливую муху или кусающуюся блоху, и Питер верил в это клише. Он верил, что буддисты как никто другой понимают скоротечность жизни, а потому сторонятся политики и, уж конечно, любой формы политического протеста.

Он никак не мог примирить этот образ кроткого, высокодуховного народа с темной фигурой на снимке, объятой пламенем, или с тем, что, по словам очевидцев, монахи помладше помогли спотыкающемуся старику выбраться из машины, поднесли канистру с бензином, облили ему голову. Если обычно Питер относился с сочувственно-ироничной улыбкой к тому, что называл «естественными погрешностями этой хитроумной штуковины – человеческого мозга», то теперь превратился в