Искупление - Элис МакДермотт

красота природы. Пляж, голубая вода, белый песок. Деревья: сосны, тамаринды. Цветы: орхидеи с гибискусами, розы, душистый жасмин. Здания тоже очень красивы. Французской постройки, как ты и сказала, Мэрили. Просторные коридоры. Мозаичные полы. Все выглядит безупречно. Сестры поддерживают идеальный порядок. И ты представить себе не можешь, насколько неуместной кажется эта красота, когда встречаешь пациентов. Прокаженных, Мэрили. Изуродованные лица и конечности. Гротескные искажения человеческого облика. Человеческого лица. Нельзя не отпрянуть. Не почувствовать отвращения, Мэрили.

Тут она повернулась ко мне:

– Правда, Триша?

Естественно, в лепрозории я не была. И до этого момента даже не знала о поездках Шарлин.

– Да, – ответила я.

Мэрили бросила на меня взгляд. Я слегка наклонила голову – туманное подтверждение. Нетрудно было догадаться, о чем она думает. Слово «неофициально» явно читалось в нахмуренных, неухоженных бровях.

Шарлин облокотилась на белоснежную скатерть. Развела руками:

– И это отвращение, Мэрили, этот рвотный позыв, это вполне естественное желание отпрянуть, закрыть глаза на чужое страдание – своего рода зло.

Бедная женщина попыталась что-то резонно возразить – возможно, сказала: «Брось» или «Да ладно тебе», – но Шарлин подняла ладонь.

– Конечно, это очень маленькое зло, – мягко сказала она. – Желание отвернуться. Мы никого не убиваем. Никого не обманываем. Нас и обвинить-то не в чем. – Она тихонько рассмеялась. – Не можем же мы нести ответственность за безумие… – она махнула рукой, – природы.

Она смолкла, словно досадуя на недостаточность этого слова.

– Отвернуться, – ее голос звучал понимающе, – это честная реакция, правда же? – Не дожидаясь ответа, она продолжила: – Но вместе с тем эта реакция показывает, на что мы способны. Мы способны отвернуться. Мы способны испытать отвращение при виде того, что так несовместимо с порядком. С красотой. Я говорю, Мэрили, – почти шепотом добавила она, – о страдании.

Она произнесла это слово так, будто страдание было признаком дурного вкуса, все равно что надеть белые туфли после Дня труда. Или костюм от Ги Лароша не по фигуре.

– Нет, правда, Мэрили. Кому захочется смотреть на страдания? Понимаешь, о чем я? – сказала она с сочувственной улыбкой, словно и не надеялась, что Мэрили поймет.

По вздымающейся груди под аккуратным, накрахмаленным воротничком разливался некрасивый румянец.

– Я думала, мы обсуждаем сбор средств на детские игрушки, – смущенно рассмеялась Мэрили.

– Так и есть, – подтвердила Шарлин, само терпение. – Просто ты сказала, что мы можем сделать очень мало. В этом месте. И я с тобой согласна. Но, может быть, именно маленькое добро и позволит противостоять маленькому злу, этому желанию отвернуться.

Мэрили снова рассмеялась:

– Ну, это все философия. – Она помедлила. Выпрямила спину, расправила свои широкие плечи, будто желая показать, что на нее не действуют всякие там эмоциональные, женские доводы. – Я думала, ты хочешь продавать кукол. Чтобы выручить деньги на свои гостинцы.

Заметив, что повысила голос, она огляделась по сторонам.

– И тут ты вдруг заводишь речь о прокаженных. При чем тут это? Прямо библейский сюжет какой-то. – Она попыталась свести все в шутку. – Боже правый, дамы. Забудьте об игрушках. Купите зонтики. У вас, похоже, солнечный удар.

Я вежливо улыбнулась.

Шарлин посмотрела на Мэрили с терпеливым сочувствием. Обхватила себя за локти и подалась вперед – усталый родитель, помогающий ребенку с домашним заданием. Снова взглянула на меня, на этот раз с таким видом, будто мы уже проводили эту беседу со множеством других недотеп. И повернулась обратно к Мэрили.

– Прости, пожалуйста, – сказала она со своим фирменным «извини, что смеюсь над тобой» смешком. – Я немножко забежала вперед.

Типичная Шарлин.

Дело в том, начала она, что мы хотим заказать не только игрушки. Поездки в лепрозорий и работа с Лили над костюмом для Барби вдохновили меня (она так и сказала: «вдохновили Тришу») сделать для бедных страдальцев нечто большее.

– И вот Триша мне говорит, – без тени смущения продолжала Шарлин, хотя большинство участников беседы прекрасно знали, что ничего подобного я не говорила, – «А что, если нам собрать деньги на пошив таких же чудесных аозаев для женщин и девочек из лепрозория? И, может быть, еще на шелковые туники для мужчин?» Подарив им красивую одежду, подумала Триша, мы покажем этим несчастным, этим прокаженным, что они тоже прекрасны. Что они все еще люди, все еще красивые. Что мы не отворачиваемся.

Пока Шарлин плела эту благородную небылицу, Мэрили поглядывала на меня через стол. Я чувствовала, что отношение ко мне меняется. Что на меня смотрят новым взглядом. Пожимая руку Мэрили у входа в ресторан, я была для нее ничем не приметной девушкой с милым личиком и плохой осанкой скромницы – маленькая подружка Шарлин. Во время ланча я получила ярлык тихони (уверена, так обо мне и доложили майору), примечательной лишь тем, что мой молодой блестящий муж окончил престижный колледж и работал на ВМС, ведь до сих пор мое участие в беседе ограничивалось лишь обычным перечислением заслуг Питера и безобидным замечанием о том, что на Центральном рынке и правда не протолкнуться.

Но теперь во взгляде Мэрили читалось понимание, даже почти уважение. Я была, как она все больше убеждалась, тихой, застенчивой, но, вне всякого сомнения, решительной американской девушкой, наделенной главной, отличительной, пусть и несколько бесхитростной, американской добродетелью – благородным сердцем.

Поняла ли я в тот момент, какие у Шарлин планы на меня и нашу с ней дружбу? Нет, но смутная догадка мелькнула уже тогда.

Проблема заключалась не только в том, что все американское сообщество в Сайгоне (во всяком случае, его женская часть) было по горло сыто «кто на свете всех умнее» Шарлин. Проблема заключалась в том, что Шарлин была сложной личностью, а я – по всеобщему мнению – простой.

Шарлин вечно что-то устраивала и подстраивала, промышляла на черном рынке, всеми помыкала, гоняла как заправский лихач, ураганом проносилась по комнатам, глотала таблетки, собирала деньги – и правда женщина-торпеда. Она всегда готова была посмеяться над чужой глупостью – о том, что глупость приводит ее в бешенство, можно было догадаться лишь по нетерпеливым движениям пальцев под сигаретой, словно высекавших искру, – и никому не спускала глупость с рук. Когда муж принижал ее (шутливо, конечно, в те дни все мужья шутливо принижали своих жен), она лишь скромно склоняла голову, но в этом жесте был вызов – поднятое дуло пистолета.

Словом, она не была святой.

Святой должна была стать я. Это и была моя роль в ее комплоте.

А значит, моя наивность, застенчивость, мой ломаный французский и, главное, мои глупые, простодушные планы делать добро в этом богом забытом месте – все это становилось милым faux pas, которому