Искупление - Элис МакДермотт

Поверх белоснежной скатерти, поверх чашек из-под кофе и вазочек для мороженого, поверх пепельницы Шарлин и яркой ветки бугенвиллеи по центру стола Мэрили улыбнулась мне, как улыбаются скромным девушкам-святым, – печально, восхищенно, посмеиваясь в душе над бедной идиоткой, но в то же время ей сочувствуя.

– Прошу меня извинить. – Она обращалась ко мне, а не к Шарлин. – Похоже, я все не так поняла. По-моему, это чудесная затея.

– И я так думаю! – Шарлин тоже повернулась ко мне. Теперь они с Мэрили были восхищенными союзницами. – Триша намерена исправить мир, – заявила Шарлин, словно хвастаясь одаренным ребенком. – Она научила меня, как это будет на иврите, «тиккун олам». Исправление мира. Это ее cri de guerre[49].

Мэрили покачала головой и умиленно протянула:

– О-о… – полностью покоренная, хотя на ее широком лбу так и читалось: «В каком месте эта девочка еврейка?»

* * *

Так за ланчем на крыше отеля «Каравелла» зародился и стал неизбежным наш следующий проект.

Шарлин объяснила, что идея сшить для прокаженных красивую одежду наверняка уже витала где-то у нее в голове (в подсознании, как она выразилась), но на поверхность всплыла, лишь когда Мэрили выдвинула свой вполне рациональный аргумент против нашего альтруизма.

– Сначала мне захотелось потушить сигарету об ее физиономию, – рассказывала Шарлин. – Эта ее самодовольная ухмылка. Читает мне лекцию о вьетнамской экономике. Но потом я подумала, что бедная дурнушка Мэрили, рассуждающая о безвыходном положении вьетнамцев, сама жертва обстоятельств, наследственности, среды. И одевается она так – нет, ты видела эту блузку? – потому что не верит, что ее неказистое лицо и дряблые руки заслуживают большего. Наверняка она и за майора вышла по той же причине. И пока она читала свою лекцию, я все думала, что в шелке она бы смотрелась получше. Аозай для Мэрили. С этим ее лицом. С этими плечами квотербека. А потом я подумала о прокаженных. И начала рассказывать ей о твоем замечательном плане, который придумала на ходу.

* * *

В лепрозорий мы отправились в один из четвергов в конце июля или начале августа.

Питеру я сказала, – впервые в жизни соврав насчет того, куда еду, – что мы с Шарлин весь день будем шить одежду для кукол у нее дома. Вечером Шарлин и Кент пойдут в ресторан, а я останусь ужинать с детьми.

Я не стала говорить – не было нужды, – что встреча с подругой поможет мне отвлечься, развеет разочарование и печаль. Когда мы в первый раз после выкидыша занялись любовью, я разрыдалась, и пока Питер терпеливо меня успокаивал, я ощутила в его прикосновениях некоторую холодность, как будто мои слезы его задели.

После второго раза он посмотрел на меня с явным беспокойством.

– Все в порядке? – спросил он.

Я честно ответила, что не знаю.

После третьего он спросил, смогу ли я когда-нибудь снова просто получать удовольствие, просто расслабиться. В последующие дни – точнее, ночи – он вел себя как человек, который все больше досадует на то, что сломанная вещь не желает чиниться; казалось бы, немного клея, немного давления – и готово, но нет… механизм неисправен.

Как-то ночью, пока я рыдала, он робко произнес:

– Знаешь, для меня это не так уж важно. Иметь ребенка.

Я поняла, что так он проявляет заботу. Он принадлежал к тому поколению мужчин – один из последних представителей вида, – которые открывали перед женщинами дверь, уступали место в поезде, вставали, когда женщина входила в комнату, и спешили избавить любую знакомую даже от самого незначительного бремени: забирали у нее из рук сумку с продуктами, корзину с бельем, портфель, книгу. Инстинктивно. Однажды вечером, еще когда мы жили в Нью-Йорке, я выглянула в окно и увидела, как Питер идет к дому с женой нашего управляющего, на руках у него – ее сын, нескладный трехлетка, заснувший в поезде.

Говоря, что иметь ребенка не так уж важно, он хотел избавить меня от этого бремени – плодиться и размножаться. И я любила его за это проявление заботы.

Но вместе с тем я боялась, что выкидыш дал ему возможность сказать правду. Питер был третьим из девяти детей. Пять мальчиков, четыре девочки. Из них один брат и одна сестра так и не завели семью. Еще один брат стал священником. Еще одна сестра ушла в монастырь. У остальных семьи были, но в каждой по одному ребенку. Думаю, все они ощущали, какое это бремя – большая семья: вечно мало денег, вечно мало места. Нежность в отношениях родителей днем и нарастающее напряжение вечером.

Питер говорил, что большую часть его детства мать ночевала на полу в комнате сестер, потому что, согласно семейной шутке, отец так громко храпел, что разбудил бы и мертвеца.

Согласно другой семейной шутке, Питер и его братья (и даже одна сестра) сразу после школы пошли в армию, потому что им хотелось уединения.

* * *

Вот какую историю из детства рассказала мне однажды сестра Питера, к тому времени уже бывшая монахиня. Как-то ночью, когда девочки спали, за дверью комнаты раздался голос отца, зовущего мать, а потом, не успели они проснуться, как отец распахнул дверь и зажег верхний свет. Щурясь и моргая, девочки увидели, что на старом матрасе, расстеленном на полу между двумя двухэтажными кроватями, никого нет. Отец тоже это увидел и взревел.

Он не был любителем выпить, но тем вечером явно пропустил стаканчик-другой.

Он потребовал, чтобы ему сообщили, куда делась его жена. Девочки пожали плечами: когда ложились спать, она была тут. Отец выскочил в коридор, ворвался к мальчикам, затем стал обыскивать все комнаты подряд, не переставая звать жену. Вернувшись, он обрушил на них тираду о том, что у их матери перед ним обязательства, что она должна выполнять свой долг, возложенный на нее Господом Богом и единственной-истинной-священной-католической-апостольской Церковью.

В довершение, слегка покачиваясь, он произнес:

– Я с ней за такое могу развестись.

К этому моменту в комнате и узком коридоре собрались все девять детей. Стоя в пижамах в странном холодном свете дома, разбуженного в три часа ночи, они с немым ужасом смотрели на отца – «развод» был очень страшным словом. Слышно было, как тикают часы, вспоминала сестра Питера.

И тут откуда-то раздался голос.

– Единственная-истинная-священная-католическая-апостольская Церковь не признает развода, дубина! – прокричала мать.

Повисло напряженное молчание, затем она выглянула из-под кровати, откинув свисавшее до пола розовое покрывало, и показала отцу язык.

Все девять детей покатились со смеху. А бедный отец поспешно ретировался в спальню