Искупление - Элис МакДермотт

– Если я правильно помню Ветхий Завет, то из бури вещает Господь. Растолковывает человеку свои пути.

В глазах Шарлин блеснула молния. Она наслаждалась пикировкой.

– Да, Иову. Господь велит бедняге почесать волдыри и не ныть. – Она теперь тоже растягивала слова. – Хвастается своим божественным всемогуществом. «Где был ты, когда Я полагал основания земли?»[53] Я правильно помню?

Уолли снова повернулся к ней. Он улыбался – с восхищением, но и с толикой досады.

– Все верно.

– Поэтому я и употребила слово «буря», доктор Уэлти. – При всей ее безапелляционности ее тон был, как мы тогда говорили, манящим. Я вдруг представила, как она использует этот самый тон в старших классах, окруженная влюбленными мальчишками. – Нельзя смиренно сносить бессмыслицу, низвергаемую на тебя из бури. Надо кричать в ответ. Даже если это будет хаос в ответ на хаос.

Уолли смотрел на нее с улыбкой, поглощенный беседой. В армейской форме, которая так же шла к ее глазам, как зеленое шелковое платье, с убранными в хвост волосами она казалась юной, не такой хищной, не такой пытливой. Сгладились острые углы. А может, все дело было в мягком свете, льющемся сквозь брезент.

Или в ощущении свободы от всего, что мы оставили позади.

– Возможно, вы правы, – сказал Уолли.

– Вы знаете, что я права.

* * *

Шарлин не преувеличивала, место и правда было очень красивое. Такое красивое, что дух захватывало. Повсюду сочная зелень и яркие цветы.

Когда мы приехали, только что утих очередной дождь и в солнечном свете, лившемся в прорехи между облаками, все вокруг тонуло в туманном мареве, глянцевито поблескивало. Мы вылезли из джипа – Уолли с Домиником, дворцовые лакеи, вновь подали нам руку – и окунулись в зыбкий зной и слепящий свет: зелень с крапинками желтого, солнце с крапинками тени, красные и розовые мазки. Бриллиантовые брызги в траве у наших ног. Бело-голубые постройки впереди (наши глаза прикрыты козырьком ладони), зеленая листва, белый песок и голубая вода, и все словно покачивается на волнах. Королевство приморской земли. Из тени портиков нам навстречу тут же устремились фигуры. Сначала я подумала, что это дети (и что у нас точно не хватит Барби), но, приглядевшись, поняла, что их возраст трудно определить.

Именно эта неопределенность, этот момент, когда бегущие вприпрыжку невинные дети превратились в ковыляющих прокаженных прямо перед моим прищуренным взором, – это и выбило меня из колеи. Мне стало страшно. Я начала сомневаться. В том, что смогу помочь им. Что сумею не отвернуться.

Пока Уолли, Доминик и Шарлин приветствовали первых добравшихся до них пациентов, вдали показалась фигура в белом – одна из сестер. Я в растерянности стояла возле машины. Лили, к моему облегчению, была рядом со мной. Но вдруг сквозь первые ряды протиснулась маленькая женщина и, вытянув вперед обе руки, проворно заковыляла к нам. Одна рука была опухшая и без пальцев, другая в бинтах. Попрошайка из кошмара. Лицо… Но я опустила взгляд, прежде чем смогла его разглядеть. Лили вскрикнула и сорвалась с места.

Миг спустя они обнимались, смеялись и плакали. Забинтованная рука мягко и ритмично постукивала Лили по спине.

Тут у моего локтя возникла Шарлин и повела меня вперед.

– Это двоюродная сестра Лили. Они вместе выросли. Но с тех пор, как ее сюда отправили, ни разу не виделись. В детстве они были не разлей вода – как близнецы. Близнецов нельзя разлучать надолго.

Шарлин. Женщина-торпеда.

– Значит, Лили здесь не для того, чтобы снимать мерки? – спросила я. Непроходимая глупость, сказал бы мой отец.

– Конечно, она здесь для того, чтобы снимать мерки, – ответила Шарлин с притворной терпимостью к дуракам мира сего. – У нас сегодня много работы. Просто Лили еще и повидается с сестрой. – Она придвинулась поближе: – Марша Кейс думает, что Лили весь день будет шить кукольные наряды у меня дома, а вечером приглядывать за детьми. Вряд ли она будет в восторге, узнав, что ее служанка водится с прокаженными.

Мы уже подходили к одной из построек.

– Я Питеру то же самое сказала, – призналась я. – Он не знает, что мы здесь.

Шарлин слегка отклонилась, распахнула свои зеленые глаза:

– Ах ты врунишка.

Я почувствовала себя лучшей ученицей в классе.

* * *

Шарлин отвела меня в небольшую комнату, столовую, где сестры уже накрыли к чаю. Она представила меня сначала монашкам (если мне не изменяет память, их было шесть), затем двум прокаженным, маячившим на периферии, – это были мальчишки, худющие и долговязые, но без видимых признаков заболевания. Чему я была только рада: не хотелось опять тушеваться, впадать в панику. При этом не могу сказать, что испытывала к ним жалость или сострадание. Думаю, я просто закрылась, и страхи, а заодно и моя хрупкая смелость, выжидающе притаились у меня в груди.

Доминик, наоборот, был открыт. Извини, что так часто использую это слово, но по-другому его не описать: открытое сердце, открытое лицо, широко раскрытые объятия – ни лицемерия, ни самодовольства, ни гордости. Еще в детском отделении я заметила эту его черту: он не смотрел на себя со стороны, не любовался тем, какой он добрый и благородный, в нем не было когтистого самодовольства, присущего стольким альтруистам – священникам, миссионерам, адвокатам из Союза защиты гражданских свобод, главам благотворительных фондов, безупречно одетым представителям элит на благотворительных балах. В нем не было показного добродушия. Похлопывающей себя по спине демонстрации неисчерпаемой братской любви.

Упоения дарящего, как сказала бы Мэрили, от самого акта поднесения даров.

Возможно, причина крылась в том, что Доминик был очень юн, а выглядел и вовсе как подросток, но в каждом вежливом и благодарном жесте, в том, с каким интересом он слушал монахинь, как легко подружился с мальчишками-официантами – во всем, что он делал, чувствовалась восторженная признательность за то, что он здесь, живет такую интересную жизнь. Узник, выпущенный на свободу, или, уместнее сказать, парень, вырвавшийся из безопасного и скучного детства среднего класса. Вы только взгляните на нас, говорила его голубоглазая радость, говорила всем вокруг, даже бедным мальчишкам, которых ему удавалось смешить. Взгляните, какую мы тут, на земле, живем интересную жизнь. Господи! Разве это не прекрасно? Разве мы не молодцы?

Помню, один санитар в больнице как-то назвал Доминика Буддой из Балтимора.

Перед чаепитием нас, дам, проводили в маленький домик на задворках. Старенький унитаз со сливным бачком и глиняная раковина. Рядом, на веревочке, французское лавандовое мыло. Маленькая роскошь, которую позволяют себе монашки, сказала Шарлин. Любезно поставляемая из Марселя родными сестры