Искупление - Элис МакДермотт

Даже теперь было видно, что ей не терпится от него избавиться.

До его прихода сестра была любезной хозяйкой – пила с нами чай, неторопливо беседовала за ланчем, явно наслаждаясь нашим обществом (особенно обществом Уолли и Доминика). Она была уже немолода. Приехала во Вьетнам в сороковые, сначала работала в приюте на севере, а после войны (войны с французами) перебралась сюда. По-английски она говорила с акцентом, и, слушая ее рассказ, я вдруг поняла: она знает, что никогда не вернется домой. Что доживет свой век здесь, умрет здесь – от проказы, как отец Дамиан, или от старости, или от чего-то столь же неизбежного. Она здесь до конца.

В двадцать три года меня это поразило. У нас в колледже было много монахинь, но никогда прежде я не встречала женщину, которая бы так тщательно устранила, вымарала (как я это про себя называла) все прочие сценарии, все другие пути. Наверное, это из-за того, что я сама была так молода, но у меня в голове не укладывалось, как можно принять – нет, выбрать – будущее, лишенное всякого развития. Добровольно отбросить любые возможности. Невероятно. Все равно что похоронить себя заживо, подумала я. Достойно восхищения. Но в то же время ужасно угнетает.

Я подумала: когда все в жизни спланировано, предрешено, что же тогда предвкушать?

Еще утром – я в этом не сомневалась – сестра Антуан видела в нашей задумке лишь прихоть. Но она не могла не заметить, что из нашего ателье весь день доносился смех. А к ланчу, кажется, готова была признать, что пусть себя она и приучила к жизни, лишенной предвкушения и перемен (праведной жизни, несомненно), лишенной даже пустяковых радостей, требовать того же от пациенток вовсе не обязательно.

Ее подопечные, сказала она, когда мы сели за стол, будут считать дни до нашего возвращения с готовыми нарядами.

Но, как только вошел американский полковник, или капитан, или кем он там был, ее поведение изменилось. Как сказал бы мой отец, она явно мечтала указать ему на дверь.

Сначала я подумала, что это связано с его голым торсом: было что-то непристойное в том, как его пупок исчез в тонких складках грязной плоти, когда он уселся за стол с расстегнутой рубашкой. За стол с монахинями, между прочим.

Ему подали чашку чая и миску риса, с которой он расправился с волчьим аппетитом. Родом он был из Среднего Запада – Айова или Висконсин. Тоже врач. Раньше служил, а теперь в отставке, сюда приехал на свои деньги. Или на деньги какой-то христианской организации из родного городка. Лекарь-миссионер, как я поняла. (Извини: я не особенно вдавалась в детали, а то немногое, что мне тогда запомнилось, давно выветрилось из памяти.) Он точно упомянул, что провел несколько недель в горах с монтаньярами, а теперь возвращается в Сайгон, останавливаясь по пути в приютах и деревнях и помогая по мере сил местным жителям.

Он даже употребил фразу «маленькие добрые дела». И взглянул на нас с ухмылкой – на меня мельком, на Шарлин неспешно, словно знал, что цитирует ее. Словно насмехался над ней. Это я точно помню. У нее еще был такой вид, будто она тоже не прочь указать ему на дверь.

Уолли, как обычно, был сама любезность. А Доминик, слушая полковника, все больше тушевался. То ли потому, что тот был старше по званию, да и просто старше; то ли потому, что он был высок, и небрит, и по-голливудски красив даже в таком виде: руки и шея в саже, под нестрижеными ногтями траурная каемка, голая безволосая грудь – мускулистая грудь, накачанная, как мы бы сейчас сказали, – тоже в грязи.

А знает ли он вообще, наивно гадала я, что рубашка у него чуть ли не нараспашку? Не стоит ли подать ему знак, как я делала с отцом, когда у того торчала бирка из-под воротника или была расстегнута ширинка? По-моему, я даже попыталась: поймала его взгляд, улыбнулась и указала глазами на его грудь, возможно, даже слегка кивнула, а потом, снова подняв глаза, прошептала одними губами: «рубашка». Выставила себя полной дурой.

Его одежда пахла сыростью и дымом, как будто он провел много ночей у костра, как будто, потушив костер, натирался золой.

Наша затея, кажется, привела его в восторг – объяснять ее Шарлин предоставила мне, и я принялась торопливо рассказывать про аозаи. Сначала он повернулся ко мне неохотно (ведь его привлекала Шарлин), но постепенно выражение его лица изменилось. Его темные глаза разглядывали меня – лицо, губы, волосы. Имя на кармане зеленой армейской футболки. Руки, сложенные на коленях. Медленное изучение, которое удивительным образом успокоило меня, заставило забыться.

Должна признаться, я даже сказала, что задумка была моя. Не целиком, конечно, – я была не настолько смелой, – но, как я выразилась, «моя изначально».

Я почувствовала, что это доставило ему удовольствие. Почувствовала… нет, ясно поняла, как если бы он прошептал это, произнес вслух, что он считает меня лакомым кусочком. Как ни странно, это мне польстило. (Другие времена.) Возможно, потому что он уже уколол меня своим равнодушием.

Я испытала что-то сродни трепету новобрачных – в нынешнее время такое противоречивое чувство. Влечение исключительно физическое. Рот у полковника был широкий, губы пухлые. В какой-то момент моего рассказа он пробежал по ним кончиком языка. Я представила, как проскальзываю в этот рот.

Праведный лакомый кусочек.

Когда я закончила свою речь, он перевел взгляд на Шарлин. У меня будто что-то отняли. Необъяснимое разочарование.

– Одежда делает человека человеком? – усмехнулся он.

На безумный миг я увидела в Шарлин соперницу.

Она лишь прищурила свои зеленые глаза. От нее веяло враждебностью.

Полковник стряхнул эту враждебность, если вообще уловил, – потянулся, медленно и лениво, запрокинул голову, выгнул спину. Прелюдия к уходу, подумала я. Тарелка, стоявшая перед ним, была пуста, не считая пары тонких рыбьих костей и бульона на самом донышке. Я была уверена, что он пришел только ради еды.

Полковник поскреб грязную шею загибающимися внутрь ногтями, попросил сигарету, обращаясь к комнате в целом. «У кого-нибудь есть покурить?» Что-то вроде того. Уолли достал из нагрудного кармана пачку сигарет и вместе со спичками протянул полковнику. В клубах дыма от первой затяжки тот снова повернулся к Шарлин:

– А где же ваши дети, пока вы тут творите добро? – На меня он взглянул лишь