Искупление - Элис МакДермотт

в армейской форме и грубых ботинках. Молодая женщина, пустившаяся в безопасное (так меня заверили), но дерзкое (муж понятия не имел, где я) приключение. Молодая женщина неробкого десятка. Своего рода святая.

У нас в ногах, в узком проходе между скамейками, стояли корзины с гостинцами для детей, а также чаем и сигаретами для родителей и монашек. (Во время одного из прошлых визитов Шарлин обнаружила, что кое-кто из сестер иногда покуривает.) Сумка санитара была у доктора Уэлти впереди, а зеленый ящик с дополнительными лекарствами и бинтами ехал с нами сзади. Еще в одной корзинке лежали четыре набора для уифлбола (мальчикам) и семь коробок с Барби в белых аозаях (девочкам). В прошлый раз, по словам Шарлин, в лепрозории было всего четыре девочки, почти все довольно взрослые, но она решила прихватить пару лишних Барби на случай, если их ряды пополнились.

Я задумалась над тем, не жестоко ли привозить этих большеглазых, пышногрудых эффигий больным детям, но Шарлин – надо ли говорить – не сомневалась, что идея хорошая. Если подарить им Барби сейчас, как же они будут дивиться, когда мы вернемся с точно такими же шелковыми аозаями для женщин и девочек пару недель спустя!

На полу под передними сиденьями были закреплены две винтовки. Мера безопасности, решила я. И больше о них не вспоминала.

* * *

Когда город был уже далеко, а дорога стала взбираться вверх по крутым склонам, Уолли повернулся к нам с Лили и принялся рассказывать о лепрозории, перечисляя монахинь и пациентов и про каждого добавляя по несколько слов:

– Сестра Антуан найдет для нас какое-нибудь занятие, как только мы скажем, что нам пора. Поэтому я всегда начинаю прощаться за час до отъезда. Ву, смотритель, разговаривает целыми абзацами, иногда страницами. И его не смущает, что ты не понимаешь ни слова.

Мне вспомнились биографические справки Питера: перед каждым коктейлем и ужином с сослуживцами, будь то в Америке или во Вьетнаме, он всегда объяснял мне, кто есть кто.

Разница заключалась в том, что от объяснений Питера у меня потели ладони, а рассказы Уолли, наоборот, действовали успокаивающе.

Он прочитал нам небольшую лекцию о проказе, частично повторяя то, что я уже слышала от Шарлин, – о заразности и путях передачи, о том, что она бывает «сухой» и «влажной», о лечении и прогнозах, а также о мифах, окружавших это заболевание. В его манере не было ни самодовольства, ни снисхождения (ничего токсичного, сказали бы мы сейчас). Уолли делился информацией, как другой человек поделился бы жвачкой или сигаретой, – из вежливости, да, но и потому, что у вас совпадают вкусы. Если что-то интересовало его самого, то, конечно же, заинтересует и тебя. Оказывается, он уже занимался подобной деятельностью дома, в Луизиане, когда был студентом. Проказа привлекала его тем, что ее испокон веков боялись и не понимали.

– А я всегда на стороне непонятых, – сказал он.

В колледже я читала книгу про отца Дамиана[51] и, как прилежная ученица, не преминула об этом сообщить. Доминик тоже ее читал.

– Чудо, а не книга! – прокричал он поверх рева мотора. – Пробудила во мне желание стать миссионером. Где-то на неделю.

Был еще вьетнамский поэт, умерший от проказы, – о нем Уолли узнал из рассказов сестер.

Уолли мечтал найти французский или английский перевод его стихов, но пока что поиски не увенчались успехом. Ему даже сказали, что стихи непереводимы. Он спросил, знает ли об этом поэте Лили, и та кивнула.

Перейдя на запинающийся французский – мило, по-южному, растягивая слова, – Уолли спросил, видела ли она хоть какие-нибудь переводы его стихов. Может быть, на китайский? Она помотала головой. Затем добавила, что английский и вьетнамский языки слишком разные. Во вьетнамском слишком много слов, которые не перевести. Она провела по левой ладони ребром правой – мол, некоторые преграды словам не преодолеть.

Уолли покачал головой:

– Быть не может!

Стихи, сказал он, существуют задолго до того, как поэт на них набредет. Их источник в безмолвном. А безмолвное всегда переводимо.

Шарлин рассмеялась – но не своим обычным фыркающим смехом, в котором проскальзывали нотки презрения. Впрочем, может, их просто заглушил раскатистый гул мотора.

– Доктор Уэлти, да вы Конфуций! – воскликнула она.

Уолли тоже рассмеялся, как мне показалось, смущенно. Единственный случай на моей памяти, когда он залился румянцем.

– А как же. Я ведь с Юга. Поклонение предкам у меня в крови.

– Вы там у себя тоже возводите маленькие алтари? – спросила Шарлин. И помахала пальцами в воздухе, игривая и жеманная. Я никогда раньше не видела, как она флиртует.

– По всему городу, – кивнул Уолли.

Монахини рассказали ему, что в ранних стихах, красивых и структурно четких, этот поэт воспевал любовь и природу: деревья, небо, цветы, восход и закат, но ближе к концу жизни, когда заболевание прогрессировало, его тексты стали дикими и экспериментальными, почти что бессмысленными.

Le chaos[52], сказали сестры. Уолли покачал головой.

– Поэзия хаоса. Хотел бы я почитать.

Уолли был долговязым и лопоухим, на носу очки в темной оправе, на вытянутом лице широкая, дружелюбная улыбка. Самый спокойный и добродушный (сегодня мы сказали бы «заземленный») молодой человек, какого я когда-либо встречала. Южное обаяние, подумала я тогда.

«Поэзия хаоса», – повторила Шарлин. Затем спросила:

– Это поэзия о хаосе, подобно тому, как любовная поэзия – это поэзия о любви? Или просто тарабарщина? Чистый хаос?

Уолли неуклюже развернул свое длинное тело, чтобы оказаться с ней лицом к лицу. Ответил, что, на его взгляд, где-то глубоко смысл там все-таки есть.

– Парень умирает от проказы. У него наверняка распухли руки. Отвалилась пара пальцев. Он ослеп.

Зачем, продолжал Уолли, мучить себя, записывая все это на бумагу, эту поэзию хаоса? Если слова ничего не значат. Если они бессмысленны. К чему столько усилий?

Шарлин прищурилась, обдумывая сказанное и оценивающе глядя на Уолли. Когда она заговорила, в ее голосе были слышны нетерпеливые нотки, которые так часто проскальзывали в ее общении со мной. В ее общении со всеми.

Она сказала:

– Человек, пишущий стихи о любви и красоте природы, заражается чудовищной болезнью, подвергается остракизму, испытывает невыносимую боль. У него от костей отваливается плоть. Разве можно винить его за то, что он отказывается от прежних своих славословий? Хочет исправить их? Исторгнуть свою тарабарщину во всепоглощающую бурю?

Уолли отвернулся, посмотрел вперед сквозь лобовое стекло, сбрызнутое дождем. Переглянулся с Домиником, который, как образцовый водитель, лишь на секунду отвел глаза от дороги.

Подозреваю, что даже кроткий Уолли Уэлти, будучи мужчиной своего времени, слегка опешил