Искупление - Элис МакДермотт

На миг мне показалось, что Шарлин сейчас скажет «нет», я была так уверена в этом, что даже удивилась тому, как легко она ответила:

– Да. Двое в школе, один дома.

Он поднес сигарету к своему небритому лицу, сковырнул с языка кусочек табачного листа.

– Значит, дома, в безопасности, – сказал он.

– Да, – ответила Шарлин.

Мне было очевидно, что он неправильно ее понял. Ей следовало сказать – дома, в Сайгоне. Я сказала это за нее. Объяснила, что Шарлин тут с мужем, инженером-нефтяником, и их тремя чудесными детьми. Близнецы ходят в американскую школу. Третий ребенок еще совсем кроха.

– Они в безопасности, – оборвала меня Шарлин. У меня возникло ощущение, что теперь мы боремся за его внимание. – Пусть и не совсем дома.

Полковник склонил голову, принимая это уточнение. А затем принялся расспрашивать Уолли о том, где он вырос и учился. Похоже, его интерес к нам угас. Я бросила взгляд на Шарлин. Она изучающе смотрела на него, и что-то сердитое было в линии ее рта. Как будто полковник ее оскорбил.

Когда Уолли сказал, что он педиатр, полковник спросил, доводилось ли ему дома, в Америке, иметь дело с водянкой головного мозга. Уолли неохотно признался, что нет, – как ученик, не выучивший урок, – и тогда наш добрый доктор принялся описывать случай, с которым только что столкнулся в приюте в горах.

Рассказывать такую историю следовало бы шепотом, но он практически орал. Возможно, просто хотел, чтобы его было слышно поверх дождя, все еще стучавшего по крыше.

Он описывал ребенка, годовалого младенца, у которого была такая тяжелая голова, что он не мог ее поднять. Тельце, продолжал полковник, худое и беспомощное, как у тряпичной куклы. Оставлен на ступенях приюта, нескольких минут от роду, все еще в первородной смазке. Это чудище совершенно точно убило мать, разорвало ее. («Можете себе представить».) Теперь его носили туда-сюда работницы приюта и другие дети, носили, как бесформенный сверток, как мешок с опилками, привязанный к шару для боулинга.

Утром из общей постели на пол, с пола – на циновку под деревом, с циновки – на холщовый гамак для кормления, затем обратно на пол и обратно в постель. Глаза живенькие, да; время от времени похожие на речь звуки; ручки машут, ножки брыкаются (дети даже научились определять, какие эмоции он пытается выразить), но на этом все. Ему не сесть. Не поднять этого чудовищного бремени – бесформенного черепа. У него нет будущего. Хотя осмотр показал, что сердце у бедняги крепкое, а все основные показатели настолько стабильны, что он сможет прожить еще бог знает сколько. Если только не умрет от холеры, малярии, дифтерии или недоедания (в приюте вечно не хватает еды).

Самое гуманное, что он мог сделать, продолжал полковник, это аккуратно прижать к лицу бедного монстра подушку – всего на пару минут, пока тот не перестанет дышать. Мышцы, и без того слабенькие, атрофировались из-за неправильного ухода. Никакой борьбы. Исправительная мера. Какой смысл поддерживать в этом существе жизнь?

– Ничего подобного вы не сделали, – сказала Шарлин.

Полковник положил руку на сердце под рубашкой – а может, у него просто зачесалась грудь. Улыбнулся. Губы гладкие.

– Не сделал, конечно. Но соблазн был.

Уолли внезапно встал – единственный раз на моей памяти, когда он повел себя грубо, – ножки стула проскрежетали по полу.

– Прошу прощения, – бросил он, – у нас много работы.

Пока все поднимались из-за стола и благодарили сестер, полковник что-то сказал Шарлин, но я разобрала только: «Молиться за их безопасность», да и то не уверена, что правильно расслышала.

Затем полковник предложил помощь Уолли, Доминику и монашкам в их послеполуденных делах. Сестра Антуан произнесла по-английски: «Очень благодарна» – с коротким кивком.

Прозвучало неубедительно.

* * *

К трем часам у нас с Лили побывали все женщины и почти все мужчины, и, когда вышло солнце, я сказала, что хочу перед отъездом спуститься к воде. Чтобы можно было потом говорить, что я мочила ноги в Южно-Китайском море. Она вряд ли поняла, о чем я, но улыбнулась и кивнула. Они с двоюродной сестрой сидели бок о бок на застеленной кровати. В комнате стало темнее, и я могла спокойно их разглядывать. Лили прижимала к себе забинтованную культю сестры, поглаживая ее, как любимого питомца.

Я оставила их вдвоем и направилась по тропинке к пляжу. Место и правда было невероятное. От влажности и насекомых, конечно, никуда было не деться, и повсюду блестели лужи, но зато сколько зелени, какое все сочное, какое неподвижное, лишь где-то за кадром играет музыка птичьих песен и обезьяньих криков. Сбоку от тропинки виднелась часовня, а перед ней, на поляне, – каменный крест и две покосившиеся скамеечки для молитвы. У креста стоял Доминик и, положив руку на перекладину, сквозь сосны смотрел на воду. Мне не хотелось ему мешать – похоже, он не молился, а просто отдыхал, облокотившись на белый, побитый непогодой известняк в зеленых и черных полосках мха или плесени. При виде этих полосок мне вспомнилась перемазанная грудь полковника. Я вдруг поняла, что за последние несколько часов почти забыла о нем, о его внезапном появлении, о необъяснимой тревоге, которую он внушал. А теперь вот вспомнила и сразу пожалела об этом.

Повинуясь импульсу, я окликнула Доминика. Он повернул голову, улыбнулся (разумеется) и легонько помахал.

– Это нечто, – сказал он, когда я подошла поближе. И обвел рукой простиравшийся за деревьями пляж: белый изгиб берега, голубую воду, небо.

Я сказала, что надо было взять фотоаппарат, и он тихо ответил:

– В следующий раз.

Я пригляделась к нему, в его голосе было что-то странное. И заметила, что он плачет.

Доминик пожал плечами. Извинился. Сегодня его просто захлестнуло. Эти бедные люди, особенно дети. Он уже не первый раз сюда ездит, но сегодня… одно наложилось на другое – все это чересчур. Он провел рукой по глазам, снова извинился. Сказал, что он идиот. Сказал:

– Сегодня я совсем расклеился.

Конечно, я ему посочувствовала. Эта ужасная болезнь, и доброта монашек, и – словно все тут было взаимосвязано – жара и влажность.

Но от моих слов ему стало только труднее сдерживаться. Он с усилием сглотнул. Глаза у него мгновенно покраснели, как это бывает у людей с бледной кожей. Светлые ресницы потемнели от слез.

Он утер нос рукой, как маленький ребенок. Еще раз извинился.

– Может, это все потому, что у меня теперь есть дочка. Может,