Искупление - Элис МакДермотт

не найти. Если с нами что-то случится – граната, брошенная под машину, – то эти страницы, исписанные моей рукой, эти свидетельства наших благих намерений, разнесенные ветром по мокрым полям, ничего не будут значить для того, кто их найдет: бумага, пропитанная грязью, кровью и дождем, мой аккуратный школьный почерк (опознавательный знак, как и узоры на кончиках пальцев), искаженный до неузнаваемости. Изодранный в клочья.

Меня переполняло, придавливало… как же это назвать? Отвращение теперь кажется недостаточно сильным словом, отчаяние – это слишком драматично. Ненависть – слишком бурно. Презрение – слишком осознанно. Пожалуй, можно сказать, что я сдалась, смирилась почти с усмешкой с бренностью человеческого тела, мерзостью плоти и костей. С тем, что горстка клеток в форме морского конька может сгореть так быстро.

Открыв глаза, я со странной отрешенностью заметила, что мои руки сложены на коленях, хотя молитву я закончила давно. Я стала разглядывать свои грубые ботинки, видневшийся даже в полумраке черный отлив грязи на мокром полу.

Все сидели неподвижно. Не помню, кончился ли дождь, но вокруг стояла тишина.

Я подняла глаза. Он смотрел на меня. Сидел он все в той же позе: ноги раздвинуты, приклад винтовки упирается в мясистое бедро, почти в пах, ствол отодвигает темный полог, образуя щелочку.

В эту щелочку – и тут я допускаю, что воспоминание исказилось или к нему примешались детали из сна, – лился приглушенный свет, тусклое фосфорическое сияние. Оно касалось его шеи и голой груди, белого известняка мускулистого торса, влажного и все еще в полосках грязи. Или крови. Он медленно что-то жевал – жвачку, или табак, или застрявший в зубах кусочек риса, – в этом странном белом сиянии его челюсть двигалась так, будто он что-то смакует.

Звучит безумно, но во мне проснулась ярость. Словно это он, а не Шарлин затащил меня сюда.

В то же время, и намного сильнее, во мне вспыхнуло желание, которое я весь день пыталась подавить. Оно захлестнуло меня с головой. Влечение исключительно физическое.

Да, мне хотелось как можно быстрее отделаться от него, но еще больше мне хотелось прижаться к его груди, проскользнуть в этот скривленный в усмешке рот. Чтобы он проглотил меня. Такой лакомый кусочек.

Его челюсть двигалась. Он пристально смотрел на меня в полумраке, во взгляде ликование.

Я привстала и хотела двинуться ему навстречу, но ноги разъехались на мокром полу.

Тут одновременно случились три вещи. Доминик крикнул «Снаружи!», полковник выпрыгнул из машины, и Шарлин подхватила меня, чтобы я не упала. «Триша!» – прошептала она мне на ухо. Лили, заметила я, держала меня за талию. Вдвоем они осторожно усадили меня на скамейку.

Сзади приближалась машина, свет фар скользнул по нашим ногам. Думаю, мы все были уверены, что сейчас наступит конец – короткий и кровавый. Мимолетное слепое отчаяние, а затем смирение, даже безразличие.

Доминик тоже вышел из джипа. Он стоял у водительской дверцы, подняв винтовку. Послышались голоса, выговор американский. Спокойный голос полковника:

– Джентльмены.

Доминик опустил винтовку, и впервые за весь вечер я вспомнила, что он отказник. Вскоре он заглянул в кузов, лицо подсвечено фарами наших спасителей.

– Дамы, прибыла кавалерия, – сказал он. И, обращаясь к Шарлин, добавил: – Все в порядке.

Она рассмеялась. Мы по-прежнему сидели в обнимку.

– Это пока.

– Большего я и не прошу, – ответил он со своей широкой американской улыбкой. Затем перекрестился и протянул руку, чтобы помочь нам спуститься. – Dominus vobiscum[57], – сказал он.

* * *

Моя мать была оператором в справочном отделе телефонной станции на Пятидесятой улице в Манхэттене. Она работала в ночную смену, выходила из дома, когда мы с отцом возвращались из школы, – ужин готов, только разогреть, – а возвращалась рано утром на следующий день.

(Удивишься ли ты, если я скажу, что она не боялась ездить в такое время в подземке и на автобусе – более того, знала всех водителей автобусов по именам? Доисторическое прошлое, не иначе. Сюжет из волшебной сказки.)

Каждое утро она ждала, когда мы спустимся к завтраку, коробочки с ланчем приготовлены, дом убран, за смену обязательно произошло что-нибудь смешное: люди искали несусветные номера; изливали в подпитии душу; бывали и грязные разговорчики, которые она неизменно пресекала возмущенным: «Вы не джентльмен, сэр». Некоторые персонажи постоянно фигурировали в ее историях: нежно бормочущий бродяга, неудачливый бизнесмен из другого города, усталая проститутка, одинокий коп, даже парень из Райкерса[58], вечно просивший дать ему номер телефона из спальни мэра в особняке Грейси.

А в полнолуние, говорила мать, звонил сам Дьявол – из будки в каком-нибудь холодном, синеватом переулке в каменных кавернах Манхэттена. Она узнавала его по слащавой, свистящей первой фразе: «Когда-то я знал этот номер наизусть, но что-то он совсем вылетел из памяти…» И по холодку, пробегавшему у нее по спине, когда она вешала трубку – продиктовав номер с одной-двумя неправильными цифрами.

* * *

Вот еще несколько вещей, странных вещей, произошедших тем вечером. Относись к ним как хочешь. Просто не забывай, что в молодости я верила во всевозможные видения и явления. Такое было время.

Наши спасители открыли капот и заново разыграли сцену «мужчины у заглохшей машины», только на этот раз с фонариками. Доминик сел за руль, повернул ключ, и мотор завелся с первой попытки, рокоча как ни в чем не бывало. Посыпались добродушные шуточки. Один солдат сказал что-то про «гонки на субмаринах»[59]. Другой – что, если так хотелось приударить за цыпочками, можно было придумать что-нибудь и попроще.

Затем Доминик упросил их отвезти нас, цыпочек, на своем джипе в Сайгон, тогда он и полковник смогут поехать на базу. Мы с Лили и Шарлин втиснулись на заднее сиденье. Большую часть пути Доминик и полковник ехали за нами следом, а мы держались за руки, как пойманные прогульщицы.

Оглядываясь назад, я гадаю, о чем эти двое могли разговаривать по дороге.

* * *

Когда мы приехали к Шарлин, вы, дети, уже спали, а Кента не было дома. Виллу освещали тусклые огоньки, лишь усилившие мою усталость – пожалуй, я никогда в жизни так не уставала, – и дезориентацию во времени. Мне казалось, что уже три часа ночи. На самом деле не было и десяти.

Наша с Лили одежда висела у Шарлин в кабинете, там мы и переоделись. Утренняя стыдливость – отдельная комната для каждой – теперь казалась нелепой. Мне просто хотелось поскорее попасть домой.

К дверям кабинета подошел слуга, и Шарлин заговорила с ним по-французски. Я подумала, что она распоряжается насчет