Искупление - Элис МакДермотт

Я покачала головой:

– Каждое утро он будет гладить рубашку только для того, чтобы сходить к почтовому ящику за газетой. А каждый вечер – накрывать стол на одного и чистить три картофелины вместо пяти. Он будет говорить «извиняюсь», если рыгнет, хотя никого не будет рядом.

– Церемониальность ирландского католика из рабочего класса, – сказала Стелла.

– Не смейся над ним. – Теперь я сама едва сдерживала слезы.

У моих ног валялись моток изоленты и рулон полиэтилена, предоставленные отцом Стеллы на случай, если пойдет сильный дождь и нам понадобится заклеить окно.

Но, когда мы проехали Нью-Джерси, небо прояснилось. Стоял теплый и солнечный образцово июньский день. Стелла опустила свое стекло до предела, и разрозненные бумажки, фантики, тетрадные листы, потрепанные страницы книжек, ее собственных и библиотечных, колыхались и кружились, поднимались и падали на ветру, и казалось, будто их беспорядочный танец и приводит машину в движение.

Видимо, из-за этого бесконечного колыхания, а еще из-за шума ветра, дующего в открытые окна, и не то чтобы тихого рокотания мотора мы почти всю дорогу молчали. К тому времени мы обе уже встречались со своими будущими мужьями. Молодой человек Стеллы, Роберт (ни в коем случае не Боб), был аспирантом Рокфеллеровского института, изучал инфекционные заболевания, что и задало траекторию кочевнического будущего Стеллы – Западное побережье США, Швеция, Африка.

Роберт был тощий и серьезный. Темные волосы ежиком, еще более темные очки в роговой оправе, не очень красивые зубы. Но человек он был хороший, на свой рассеянный манер. Они познакомились на Восточной Семидесятой улице – Роберт остановился посмотреть, как она лавирует, чтобы встать на парковочное место размером (по ее словам) не больше спящей кошки. Как только она вылезла из крошечного «Свонелёта» со стопкой книг в руках, Роберт подошел, чтобы выразить восхищение ее мастерством.

Я встречалась с Питером.

Еще год с небольшим, и мы со Стеллой станем замужними женщинами. И все же я не помню, чтобы по дороге в Шарлотсвилл мы хоть сколько-нибудь долго обсуждали своих молодых людей. Может, дело было в шуме. Может, в важности нашего предприятия: мы обе видели снимки горящего автобуса фирмы «Грейхаунд», окровавленные лица участников «рейсов свободы». Мы обе осуждали происходящее. Бык Коннор![43] Слезоточивый газ! Военное положение в американском городе! На воспетом в литературе Юге! – возмущались мы у Стеллы на чердаке.

А может, – или я переписываю историю? – мы так мало говорили о будущем, потому что знали: когда мы выйдем замуж, наша дружба уже не будет прежней.

Мы лишь раз свернули с пути – заехали в Вашингтон посмотреть достопримечательности. Я уже бывала там, ездила со школой в старших классах, но тем ясным днем он меня покорил – солнечно-белый, и зеленый, и даже золотой под добродушным синим небом. Упорядоченный, элегантный, чистый и, в отличие от Нью-Йорка, словно построенный только вчера. Немного неправдоподобный в своем открыточном великолепии. Мы упоенно высовывали руки в окна, и Стелла кричала: «Помашем мистеру Линкольну!», «Помашем мистеру Джефферсону!», «Помашем Джеку и Джеки!», а когда мы проезжали мимо Капитолия: «Помашем мальчикам под куполом!»

Мы смеялись над этой остроумной шуткой, опьяненные свободой, независимостью, полетом.

* * *

До Шарлотсвилла мы добрались ранним вечером. Дом тети Лорейн был огромным – во всяком случае, по моим меркам, – но старым и обшарпанным. Широкая веранда, просторные комнаты с высокими потолками, беспорядочно расставленные мягкие кресла и потертые диваны. На бледно-зеленых стенах мрачные картины современных художников – крупные лаконичные полотна, какие обычно видишь в музеях. На каждой поверхности стопки книг и журналов, полы без ковров, красивая лестница с перилами, в которых нет половины столбиков. Большие собаки – три или четыре, а то и больше, – кружащие по комнатам в состоянии радостного предвкушения, хвосты бешено виляют, когти цокают по зашарканным половицам. В доме пахло нагретыми на солнце старыми книгами и псиной.

Тетя Лорейн и Стелла обе были высокими и отнюдь не субтильными, тетя Лорейн – полнее, с пытливым взглядом глубоко посаженных глаз. Ей было за пятьдесят. Ее сходство с матерью Стеллы сразу бросалось в глаза, только по сравнению с красавицей сестрой тете Лорейн не хватало изящества, утонченности. То, что очаровывало в одной, разочаровывало в другой: нос слегка широковат, подбородок слабый, лицо в веснушках и оспинах вместо нежного румянца на бледной коже. Кому-то тетя Лорейн показалась бы невзрачной. Думая о ней некоторое время спустя, я впервые в жизни порадовалась, что у меня нет братьев и сестер. Зеркальных отражений, которые высвечивали и исправляли бы мои изъяны.

Она была любезна и гостеприимна. Сразу же проводила нас в гостевую спальню: парные кровати с розовыми шенильными покрывалами, отдельная ванная комната с ванной на львиных лапах. Сирень в большой вазе, хрустальный графин с водой и хрустальные стаканы, в моих глазах – верх элегантности.

Когда мы спустились, тетя Лорейн повела нас на заднюю веранду, где уже был накрыт стол – фарфоровый сервиз в розочках, и льняные салфетки, и маленький канделябр, еще не зажженный. Ее муж, профессор, смешивал коктейли у плетеной тележки.

– Мятный джулеп ни много ни мало, – сказал он вместо приветствия.

Мята (он держал в руке пучок) росла прямо у заднего крыльца.

Он был стар – я не ожидала, что он окажется таким старым, – лет семидесяти. На лысой голове кое-где остался белый пушок. За торчащий вихор на блестящей макушке я мысленно причислила его к мужчинам, которые никогда не смотрятся в зеркало. С брюшком, сутулый, в очках. На нем была белая рубашка с открытым воротом и мешковатый костюм из жатого ситца.

Но еще больше, чем возраст, меня поразил его акцент. Наверное, я ожидала что-то в духе Теннесси Уильямса или Теннесси Эрни Форда[44], но он разговаривал совсем как мой отец. Точнее, как лучший друг моего отца, мистер Тэннен (для отца «Морт», но для меня всегда «мистер Тэннен»). Шутливый, ноющий, обаятельный еврей из папиного детства на Тремонт-авеню. Его еврейский двойник, говорил о себе мистер Тэннен. Неопровержимое доказательство того, что ирландцы – потерянное колено Израилево, шутил папа. Галлахер и Шин[45], так они себя называли. Братья из разных Заветов – Ветхого и Нового.

Я сидела в легкой дымке замешательства: разваливающийся особняк, построенный еще до Гражданской войны, мягкий тягучий акцент тети Лорейн, ледяная сладость бурбона с мятой – зубная паста для взрослых, провозгласила Стелла – и аккуратные ломтики хлеба без корочки с острой сырной намазкой на плетеном журнальном столике, вокруг