Искупление - Элис МакДермотт

разлила чай и подала нам чашки. Затем посмотрела в сторону ванной; только она хотела зайти туда прибраться, как Шарлин быстро сказала что-то по-французски. Миньлинь остановилась, глянула на меня. Кивнула. Затем мягко сказала:

– Я понимаю.

Она вышла, но через пару минут вернулась, в руках у нее была новая благовонная палочка и какой-то серый камень. Она зажгла палочку и поставила ее в ведерко с песком. А камень положила перед ним. Приглядевшись, я увидела, что это маленький улыбающийся Будда.

Зоркая, «кто на свете всех умнее» Шарлин сказала:

– Дзидзо?

Миньлинь помотала головой.

– Дицзан, – прошептала она.

Шарлин кивнула:

– Очень мило. Спасибо.

Когда Миньлинь вышла, Шарлин нахмурилась. Ей не нравилось, когда ее поправляют.

– Одно и то же, – сказала она. – В Японии его называют Дзидзо. Здесь это Дицзан. Бодхисаттва. Покровитель путников. А еще нерожденных детей. Очень мило с ее стороны.

Когда они с Кентом жили в Токио, сказала Шарлин, у нее случился выкидыш после близнецов. Подруга-японка подарила ей похожую фигурку. Она была на пятом месяце.

– Сочувствую, – сказала я, но Шарлин лишь пожала плечами и сделала глоток чая.

– Бедняжка выглядела ужасно. Развивалась совсем не как надо. Она была похожа на вывернутую перчатку. На маленького монстра. – Шарлин усмехнулась. – Хотя, наверное, так можно сказать про каждого. Все мы монстры, если нас вывернуть наизнанку. – Она снова пожала плечами, кивнула в сторону ванной: – Мать Природа располагает. Стерва.

Как ни странно, эта история меня утешила. Мне не приходило в голову, что там, внутри, мог быть изъян. А если и приходило, то я решила, что изъян во мне.

Я подумала о том, какие чудесные у Шарлин близнецы, вы с братом. Какая красивая семья.

– Считается, – продолжала она, – что Дзидзо, или Дицзан, приглядывает за душами детей, которые умерли так рано, что не успели накопить добрые дела. Которые не могут переправиться в загробный мир. Они застряли между мирами и вынуждены бесконечно складывать башенки из камней на берегу реки. Можно сказать, они вечно пребывают по ту сторону Стикса. Вы, католики, назвали бы это лимбом. В отличие от чистилища, выбраться оттуда невозможно.

– Как печально, – сказала я.

Прищурившись, она посмотрела на меня сквозь дым:

– Это еще не самое худшее. В этом лимбе нет пощады. Буддисты верят, что на берегу реки обитают демоны. Наверное, чтобы малыши не возомнили, будто они в раю. Демоны мучают эти потерянные души, разрушают их каменные башенки. Дзидзо, Дицзан их оберегает, прячет под своими одеждами. Проблеск милосердия в месте вечного стазиса. – Она замолчала, сняла с языка кусочек табачного листа. – В общем, что-то в этом роде. Насколько я понимаю, Дзидзо – не Будда, а бодхисаттва, потому что он должен помогать душам в загробном мире, вместо того чтобы достигать просветления самому. Одним словом, мученик. Ему поручена самая печальная и бесполезная работа. Облегчать участь безнадежных. Какое бессмысленное добро.

Она потерла друг о друга большим и безымянным пальцами руки, в которой держала сигарету. Признак, как я уже выучила, того, что она напряженно думает.

– Как-то так. – Ее тон вдруг стал пренебрежительным. – Буддизм – это прелестно, но не могу сказать, что я его понимаю.

– Миньлинь – католичка, – вставила я.

Шарлин покачала головой:

– Как и мадам Ню. Но сначала она была буддисткой. – Шарлин снова прищурилась. – А может, Миньлинь просто решила, что быть католичкой целесообразнее. Из-за политики и всего, что творится вокруг.

Я знала, что это возможно, но все равно сказала:

– Я видела ее на мессе.

Шарлин рассмеялась:

– Тогда, Триша, своего первого бодхисаттву ты получила от католички. – Смягчившись, она добавила: – Но это Вьетнам. Мешанина во всем.

Она подошла к комоду, взяла фигурку в руки и некоторое время внимательно разглядывала. Затем прошлепала в чулках по полу и протянула мне. Пухленькая, ласковая, фигурка улыбалась, прикрыв веки. На подоле плаща неглубокая резьба – силуэты маленьких детей. Было что-то успокоительное в том, как этот прохладный, счастливый камень покоился у меня на ладони.

Я покачала его в руке, и тут снова нахлынули слезы.

Шарлин потянулась к сумочке, уговорила меня принять еще таблетку либриума. Проглотила парочку сама. Запила остатками чая.

* * *

В какой-то момент вечера разговор зашел о ее ночных страхах.

Она страдает ими с тех пор, как родились близнецы, сказала Шарлин. Это не то же самое, что кошмары, ведь она знает, что это не сны, что она не спит. И все же когда она пыталась их объяснить – Кенту, врачам, к которым он ее отправлял, – то первым делом всегда описывала некое подобие тьмы. Эти страхи проникнуты жутким ощущением бдения во тьме. Так, наверное, чувствуешь себя, ослепнув. Или в закрытом гробу.

Непроглядная тьма, в которой ты блуждаешь, спотыкаешься, хватаешься за воздух.

Но в глубине души она знает, что в этой тьме прячется нечто стоящее ее страха, настолько же реальное, насколько чудовищное. Оно кроется прямо во тьме или сразу за ней. Это не сон, не кошмар, а когда эпизод кончается, ее не покидает ощущение, что если бы только ей удалось дотянуться до этой тьмы – если бы хватило решимости, – она обнаружила бы в черной завесе брешь, изъян. И увидела бы… она сама не знает что.

– Ужас какой, – сказала я. Мы обе немного растягивали слова. Час был поздний, а может, это либриум подействовал.

– Да. – Шарлин вяло подняла руку, будто отмахиваясь от утешения. – Ужас.

Она по-прежнему сидела в кресле у кровати, одна нога подобрана под зеленым шелком юбки, другая по-детски болтается. Мы снова были девочками, школьными подругами, сонными и слегка одурманенными, и у нас была пора ночных откровений.

Шарлин сказала, что во время этих эпизодов лишь изредка издает слабый крик. Обычно она просто садится в постели или – что еще сильнее беспокоит бедного Кента – тихо поднимается (глаза распахнуты, но ничего не видят) и стоит в темноте, напряженная, иногда с вытянутой рукой, едва дыша, хотя, по словам Кента, если до нее дотронуться, можно почувствовать, как по всему телу стучит пульс.

Когда она пробуждается, у нее колотится сердце. Она хватает ртом воздух. Как второсортная актриса в третьесортном ужастике, сказала Шарлин.

– Наш семейный врач прописал либриум. Посоветовал психиатра. Тревожность, говорит, что-то там связанное с родами. Думаю, Кенту он сказал, что у меня поехала крыша. – Она помедлила. – Знаю, звучит нелепо, никому не нравится просыпаться в поту, но я не уверена, хочу ли от них избавиться. Эти страхи сообщают мне что-то. Обо мне. О том, кто я есть. – Тут она рассмеялась. – О том, на что способен мой мозг.

Пока я