Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

бойцыцочки вам не нужны? — просипел Степан. — А то я знаю одну, которая не прочь. В Вологде живет, на улице Карла вашего Маркса… Пузырь шнапса и бусы из стекляруса на карман, и полный вперед! Отказа не будет, это я тебе, фриц, можно сказать, гарантирую…

Его ударили прикладом, он упал на четвереньки и сейчас же снова выпрямился, сплюнув под ноги охраннику тягучий кровавый сгусток, в свете фонаря казавшийся черным, как гудрон.

— Кто ж так бьет-то? — с трудом выговорил он. — Вот у нас в Вологде…

Автоматчик выразительно клацнул затвором, и Степан замолчал, хлюпая разбитым носом и размазывая кровь по лицу рукавом робы.

Павел наблюдал за этой сценой в полном оцепенении. Сейчас он просто не смог бы не то что шевельнуться, но и вымолвить хотя бы словечко, даже если бы от этого словечка зависела его жизнь. Где-то под ложечкой стремительно разрасталась ледяная, тягостная, сосущая пустота. Ощущение было такое, словно он выпал из самолета на огромной высоте и теперь летит, все время наращивая скорость, навстречу неминуемой гибели, не в силах ничего предпринять или хотя бы выругаться на прощанье.

Дьявольский замысел Шлоссенберга стал ему ясен во всех подробностях с первых же слов, а может быть, и раньше — в тот самый миг, когда он узнал в доставленном на пирс заключенном Степана. Ничего особенно нового и остроумного в этом замысле не было; впрочем, если хорошо подумать, Павел Лунихин и не заслуживал того, чтобы специально для него выдумывали что-то особенное, утонченно хитрое. Он с самого начала догадывался, что бригаденфюрер ему не по зубам — догадывался, но все равно затеял с ним эту по-детски наивную игру в амнезию. Так начинающий шахматист, едва разучивший пару-тройку простеньких комбинаций, усевшись играть с маститым гроссмейстером, уверенно ходит е2-е4, твердо рассчитывая поставить противнику «детский» мат в три хода. И испытывает страшное потрясение, когда мат в три хода неожиданно ставят ему самому…

— Преданность надо доказывать, — продолжал Шлоссенберг, откидывая клапан кобуры и кладя ладонь в перчатке на торчащую оттуда рукоятку пистолета. — Доказывать постоянно, день за днем, не словами, а делами и поступками. Это долгий и трудный путь, и сейчас тебе предстоит сделать по нему самый первый шаг. Как я и обещал во время нашего последнего разговора, этот шаг будет совсем простым и не потребует от тебя никаких усилий — ни физических, ни моральных… разумеется, в том случае, если ты действительно хочешь служить рейху.

Он привычным движением вынул из кобуры серебристо блеснувший в свете фонаря парабеллум, снял его с предохранителя, оттянул затвор, досылая в ствол патрон, а затем выщелкнул из рукоятки и спрятал в карман плаща обойму.

— Этот пистолет, — сказал он, протягивая парабеллум Павлу рукояткой вперед, — я получил из рук самого рейхсфюрера СС Гериха Гиммлера. Тебе выпала великая и, скажем прямо, пока незаслуженная честь — исправить ошибку природы при помощи оружия, которого касалась рука великого человека, одного из вождей непобедимой нации… Надеюсь, ситуация ясна? — добавил он неожиданно изменившимся, будничным тоном, в котором не осталось и следа напыщенного пафоса.

Павел кивнул и помертвевшей рукой взялся за холодную, удобно изогнутую рубчатую рукоятку. Ситуация и впрямь была ясна, яснее некуда. Его загнали в угол, откуда не существовало выхода. Это был самый настоящий мат: возможности сопротивления не осталось, а капитуляция, как и говорил Шлоссенберг, означала первый шаг на бесконечно длинном пути предательства и позора.

Да, эту партию бригаденфюрер выиграл, как, несомненно, и множество предыдущих. Что бы теперь ни сделал Павел, как бы ни поступил, важная информация о спрятанной в шхерах секретной базе подводного флота и планах немцев перебросить в Баренцево море крупное соединение подлодок новейшего образца умрет вместе с ним — либо прямо сейчас и здесь, на ржавом железном пирсе, либо чуточку позже и при иных обстоятельствах, но умрет — однозначно, без вариантов. Что ж, фюрер, бесноватый он там или нет, явно не ошибся, когда назначил комендантом бункера Хайнриха фон Шлоссенберга, эта сволочь туго знает свое дело…

Указательный палец скользнул в колечко предохранительной скобы и обвил холодный гладкий металл спускового крючка. Пистолет удобно лег в ладонь, его привычная тяжесть внезапно придала Павлу уверенности в себе и вернула способность думать и принимать решения. Все-таки это были не шахматы, где загнанному в угол королю только и остается, что покорно лечь поперек клетки в знак полной и безоговорочной капитуляции.

А хотя бы и шахматы! Ведь все дело в том, чтобы чувствовать масштаб и знать свое место — за доской ты или на доске — и если на доске, то кто ты есть, какая фигура. Если перестать, наконец, считать себя центром мироздания и посмотреть на вещи здраво и непредвзято, Павел Лунихин никакой не король, не ферзь и даже не ладья, а так, пешка, волей судьбы занесенная в самую гущу вражеских фигур. Пешкам не ставят мат, их просто съедают. Но перед тем как быть съеденной, пешка, если повезет, может снести с доски даже ферзя.

Шлоссенберг стоял на краю пирса, метрах в пяти от Павла, выделяясь на фоне серой воды четким черным силуэтом. Мишень была завидная, и у Павла немного отлегло от сердца: вот он, выход! Лейтенанта за генерала — как будто недурной обмен, правда ведь?

И сейчас же, будто подслушав его мысли, откуда-то опять появились солдаты во главе с фельдфебелем — надвинулись со всех сторон, топоча сапожищами и лязгая железом, выстроились в короткую шеренгу, сомкнулись и замерли, загородив собой Шлоссенберга и Штирера и уставив на Павла слепые зрачки автоматных дул.

«Вот суки, — подумал Лунихин. — Теперь только и остается, что пустить пулю в висок. Вот и получается, что от судьбы не уйдешь. Тогда, на катере, не успел, зато теперь, видать, успею…»

— Поторопись, — сказал из-за живого частокола бригаденфюрер. — Я замерз, а холод будит во мне природный скепсис. Еще немного, и я начну всерьез сомневаться в твоей готовности перейти на сторону Великой Германии.

— Стреляй, Паша, — подал голос Степан Приходько. Он уже не стоял, а сидел на коленях, опустив тощий зад на пятки, над самой водой, и налетавший порывами холодный ветер трепал его запятнанную кровью полосатую робу. — Не робей, браток, жми на эту хреновину! Мне все одно кранты, а ты живи. Ты молодой, тебе помирать без надобности…

Голос его понемногу креп, набирая силу.

— Стреляй, Пал Егорыч! Пусть эти суки лагерные посмотрят, как умирает советский пограничник!

Степан приподнялся на коленях и рванул на груди полосатую робу. Тут же спохватившись, он вороватым