Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

– Убрать.

Поворачивается и убегает к себе. Наверное, там он, забившись в угол своей каморки, трясётся от страха и матерится.

Жаннес и Густ подхватывают и тащат ещё не успевшего остыть новобранца в боковой отвод.

Я даже не знаю, как его звали. Я не успел спросить. Да и мне это не нужно. И те, кто прибыл вместе с ним, мало что знают друг о друге. Вчера они пели: «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра – весь мир». Хмель героизма выветрился из них мгновенно. Первая смерть на глазах протрезвила. Они поняли, наконец, в какое дерьмо влипли. Не твердите себе:

– Меня не убьют.

Это неправда. Хорст Панизвиш всегда говорил, что в него никогда не попадут. Он имел право так говорить: у него старая мать, за которой некому ухаживать. Но осколок мины вошел в голову чуть выше левого глаза, он погиб на месте и не успел ничего сказать. А что скажет его мать, когда узнает об этом?!

Мне не хочется об этом думать. Как и о том, кого сегодня не стало. Он будет лежать до ночи, накрытый плащ-палаткой от назойливых мух. Ночью его заберёт машина.

Я вздыхаю и говорю сам себе:

– Жаль, что гибнет полноценный народ, а слабосильные и больные остаются жить. Что будет с немецким народом?

После, когда нас заменят, мы пойдём на полковое кладбище. Это стало традицией. Это такое развлечение – искать знакомые имена. И вспоминать, каким был покойный.

Но это не скоро, а сейчас мне хочется умыться и отмыть руки. Вся остальная молодёжь затихла. Смотрит на меня, как на мертвеца, с испугом. Это первый урок и, к сожалению, не последний.

Мне льют на руки воду из моей фляжки. Кровь уже присохла и плохо отмывается. Хотя бы лицо и руки стали бы сносно чистыми. Этого достаточно.

Первый раз за эту неделю умываюсь, я умываюсь на передовой. Все смотрят на меня с удивлением, словно я совершаю что-то таинственное и непонятное им.

Они думают, что мы, «старички», не ведаем страха. И не представляют, что не только Пирожок, а все мы боимся.

Во взводе не было ни одного человека, который бы не боялся. И, кажется, все мы привыкли к постоянному страху и ожиданию непоправимого. Свист пули, вой снаряда, гул авиабомбы – всё несло страх. Страх был ежедневным, ежеминутным кошмаром.

Никто никогда не признается, что происходит внутри, все боятся выглядеть трусами. Поэтому ты ругаешься по поводу и без повода, и Пирожок ругается больше других. Он боится, как и мы, если не больше. Но мы повторяем как заклинание:

– Скоро Сталинград будет наш. Скоро конец войне. Волга – вот мечта всей моей жизни.

Я верю в это. И все верят. И ругают евреев, это они виноваты, что русские так упорно сопротивляются, поэтому фельдфебель говорит нам:

– Евреи – это свиньи, и уничтожать их – проявление культуры.

Но мы сомневаемся, что Сталинград скоро падёт. И кто-то из «старичков» произносит вслух:

– Чем ближе мы к Сталинграду, тем меньше и меньше верим в победу.

После этого Хельмут Грандчок посмотрел на меня погасшими глазами и добавил:

– Не тебе говорить, когда отупеешь и обессилишь до того, что одна-единственная мысль шевелится в голове…

Я киваю головой, словно поддерживаю его, а он продолжает:

– Скорей бы убило. Отмучился бы.

Никто не возразил, никто не одёрнул, все промолчали. Мы чувствуем то же самое.

Молодые с первой увиденной смерти стали понимать больше о войне, чем за шесть месяцев, проведённых в учебном полку.

И все же если честно, то мы хотели на войну. Поймите, нам было по 18 лет, а мы не успели ни в Польшу, ни во Францию! Мы думали, что война будет такой же быстрой, а победа такой же красивой!

В то время я был молод и жаждал приключений и славы. Я и мои сверстники с завистью смотрели на военную форму и награды на груди у солдат и офицеров, приезжающих в отпуск в Берлин. Мы хотели на войну! В Польшу я не успел. Париж взяли без меня.

Этот молодняк, сбившись кучей, с ужасом смотрит друг на друга. И это застопорило безостановочное движение взводного. Он кричит на них, машет руками перед их лицами, хорошо, что не бьёт, хотя может. И это сойдёт ему с рук.

Дитер Бирц на хорошем счету не только в роте, но и в батальоне, жаловаться на него бесполезно, себе только хуже сделаешь.

Я, сняв китель, жду, когда кровь на нём засохнет и грязь не будет приставать комьями. Я смотрю на бурые пятна и мечтаю о ранении.

Хочу, чтоб ранило так, чтобы комиссовали подчистую. Хорошо бы, чтобы оторвало кисть левой руки, правая нужна, я же секретарь суда. И хорошо бы, кроме нашивки о ранении, и железный крест, чтобы было чем звенеть на гражданке.

А молодежь, которая только прибыла, с ужасом смотрела на происходящее. Форма у прибывших была новенькая, подошвы сапог были еще не истерты, и несколько недель назад они пели в Германии «Глория Виктория».

Смотрю на них и повторяю про себя:

– Да, война в России – это война.

Их глаза переполнены ужасом. Нельзя рваться на фронт, насмотревшись пропагандистских роликов; воображая себя героем, вдруг столкнуться с грязной действительностью.

Дитер Бриц смотрит на них с презрением, он готов задушить каждого вновь прибывшего, понимая их никчемность и бесполезность здесь и сейчас, и ругает тех, кто послал их сюда, потом добавляет:

– Завтра хорошо если останется половина из них. Нас, старых ворон, трудно поймать. А эти, – он кивает головой на сбившихся в кучу молодых солдат, – пушечное мясо.

Плюется, ругается и уходит. И он бесконечно прав.

Чему мог их научить вечно пьяный, хромоногий отставник, видевший войну только на картинках или в лентах кинохроники?

Главное – научиться выживать. А этому не научишь ни в одной полковой школе. Надо повторять про себя одну фразу: «Смерть еще ни про кого не забыла».

Шум, крики. Русские прорываются. Мы бросаемся в контратаку. Лейтенант Ферч ведет два отделения. Он выпрыгивает из окопа рядом со мной и сразу падает обратно, снаряд раскалывает его череп.

Храбрый унтер-офицер ведет людей в контратаку, отрезает прорвавшихся на наши позиции русских, и тут начинается самое страшное. Нож, граната, руки. Мы озверели, русские тоже. Мы дикие звери, мы грызём друг друга.

Молодёжь оцепенела от страха, и русские