Вечный день - Юлиус Фучик

— Здесь!

— Чем вооружены?

— Винтовками.

— Патронов достаточно?

— Хватит…

— Пристань — Стойне Пенев и Петко Цинцарский от «Жити». Им помогает ученица женской гимназии Малина Михайлова. Все присутствуют?

Николаю, Елене и рабочему с фабрики предстоит охранять нефтеперегонный завод.

Звонит телефон. Кузман берет трубку, растерянно моргает, бледнеет.

— Алло, алло! — кричит он срывающимся голосом. — Как вас зовут, гражданка? Почему вы молчите? Ладно, не вешайте трубку, ради бога! Где вы его заметили? Он мертв? На углу… Ясно, я знаю, где это! Алло, алло!..

Кузман дует в трубку, снова прижимает ее к уху, но, как видно, ему больше не отвечают. Это его злит.

— В чем дело? — спрашивает Елена.

— Крачунов! Крачунова нашли!..

И снова, как в момент обнаружения агентов, все Областное управление на ногах — кто с пистолетом, кто с винтовкой, кто в машине, кто пешком, вразброд, без всякого плана действий, но у всех такой порыв, что никакая преграда их не остановит. Николай бежит рядом с двумя юными гимназистами, он ощущает струйки пота у себя на спине и под мышками. Хотя и беспорядочное, наступление все же развертывается по какой-то самостоятельной логике и, очевидно, нацелено на то, чтобы окружить предполагаемую жертву со всех сторон: одни несутся по Николаевской, другие мчат прямиком по длинному переулку, мимо почты, третьи пошли в обход по бульвару Царя Бориса. В этот раз не слышно ни криков, ни ругани, усталость вылилась в молчаливое, но непоколебимое ожесточение, лишь передние время от времени подают голос, уточняя направление:

— Сюда, товарищи, сюда!

В сущности, место, к которому все устремились, якобы знакомое Кузману, находится где-то в густом сплетении улочек и проулочков, между армянским кварталом и небольшой треугольной площадью выше матросских казарм. Здесь темно — на редких электрических столбах нет лампочек.

Разрозненные группы начинают собираться, на небольшом пространстве народу полным-полно, люди нетерпеливы и уже на грани разочарования: неужто их одурачили, неужто им возвращаться с пустыми руками? Вдруг кто-то кричит дрожащим голосом, в этом голосе больше ужаса, чем радости:

— Това-а-арищи!..

Под кирпичной оградой, цоколь которой выложен из простого неотесанного камня, обнаружен труп мужчины. Кузман брезгливо, ногой, переворачивает его на спину и приседает на корточках, чтобы можно было получше разглядеть, затем выпрямляется, отирает рукой вспотевший лоб и сообщает без энтузиазма:

— Это он.

Елена тоже подходит и приседает на корточки, чтобы еще и еще раз убедиться, что перед нею действительно бывший начальник Общественной безопасности.

— Это он! — обращается Кузман уже к ней, с утешительной ноткой в голосе.

Елена кивает, ее плечи вздрагивают, как у плачущего ребенка.

— Ну довольно! — успокаивает ее Николай.

— Тащите его в «опель», — отдает приказание Кузман, — и доставьте в подвал Областного управления. Должно быть, его ухлопал его же сотрудник.

Все понемногу успокаиваются, на обратном пути можно и поговорить:

— Нету больше деспота Крачунова.

— Поделом ему!..

Члены Областного комитета высыпали на широкую лестницу, они встречают «бренные останки» своего заклятого врага с достоинством, в церемониальном молчании, как бы говоря: «Все вышло так, как мы и предвидели!» Один только бай Георгий не в силах сдержать волнение, он что-то бормочет, постукивая тросточкой.

Николай мечется в поисках Елены и фабричного рабочего, они смешались с толпой, а уже время идти — их ждет ночное бдение. Наконец рабочий нашелся, этому человеку богатырского сложения лет тридцать, он протягивает мозолистую руку и представляется:

— Стоян Калчев, по прозвищу Джука.

Оказывается, они должны «маленько потерпеть», девчонку позвали «на провод». Но Елена вообще не появляется. Кузман объясняет им, что она побежала домой, у нее отец при смерти, если уже не умер.

— Весь день бедняжка нервничала, — задумчиво говорит он, — словно предчувствовала беду. — И озабоченно добавляет: — Придется вам обходиться без третьего, всех уже распределили…

Джука очень словоохотлив, он длинно рассказывает о своем житье-бытье: отец его тоже рабочий, на кожевенном заводе, у них в доме всегда воняло от его одежды, пропитанной самыми гадостными испарениями, какие только можно себе представить; его хозяин — человек на редкость деликатный, вежливый — ублюдок болгарина и итальянки, бархоткой душу из тебя вынет; на фабрике действует подпольная партийная ячейка, руководит ею молодая вдова, мать троих детей, бабенка ладная, аппетитная, хотя мужиками не интересуется; жена у него тоже красавица, родила ему близнецов, но с той поры, как у нее заболели почки, все время хворает, день и ночь стонет, так что уже и семейная жизнь не мила, и все в таком роде, с примесью наивных сентенций и умозаключений вроде:

— Вот теперь и мы начнем маленько мараковать, что к чему! А ежели кто не пожелает сдаться, рано или поздно ему каюк!

По прибытии на завод Николай получает задачу охранять «проволоку», то есть проволочное заграждение вдоль берега реки. Сторожа оставляют его одного, советуя ему смотреть в оба, особенно следить вот за теми акациями, что в лощинке: оттуда может грозить беда, если фашисты задумают устроить пакость.

Николай снимает с плеча карабин и на всякий случай загоняет в ствол патрон, после чего неторопливо прохаживается где потемней, чтобы его не было видно со стороны. А вдали тянется румынский берег — низкий, сумрачный, его линия сливается с лиловой линией горизонта. По стальной спине Дуная трепетно стелются золотистые дорожки. Река чуть покачивается, и создается впечатление, что перед тобой неподвижная твердь, что она не течет, а дышит. Где-то пронзительно и тревожно ухает птица, ее печальный стон звучит одиноко и монотонно. Николай несколько расслабляется, чувствуя, как жалобы этой птицы западают ему в душу, вселяют в него неизъяснимую грусть. И рождают в нем глубокое удовлетворение — оно полнее, чем счастье, потому что в нем есть доля мудрости. И какие-то виды на будущее — оно представляется сложным, грозит множеством непредвиденных испытаний. Как хорошо, что этот великий перелом совпал с его молодостью, когда он полон сил и мечтаний!

Но вот слышится шорох — кто-то приближается по тропке. Николай отходит в орешник, снимает карабин с предохранителя.

— Стой! Кто идет?

— Николай! — доносится знакомый теплый голос. — Это я, не бойся…

Мать! Она обошла все канцелярии, все начальство. Так ей хотелось отнести ему чего-нибудь поесть.

— Сынок, ты все бегаешь, носишься повсюду, так и заболеть недолго…

Он сердится, упрекает ее, однако мигом приканчивает содержимое узелка — и ломтики хлеба, намазанные маргарином, и кусочек «военной» брынзы, пресной и безвкусной, как гашеная известь, и несколько хрустящих слоенок.

— В другой раз так не делай, — напутствует ее Николай. — Ведь я же на посту, мне запрещено отвлекаться. Представь себе, что ты меня отвлечешь в такой момент, когда классовый враг…

— Да, ты прав, ты прав, — покорно соглашается мать, в