Вечный день - Юлиус Фучик

помещение, едва освещенное только в центре, где находился очаг, на котором давно не разводили огня, и где, держа в руке закопченный фонарь, стоял небольшого роста угловатый парень с босыми ногами, на которые падал мутный, протканный темными волокнами свет фонаря. Ноги эти почему-то привлекали внимание прежде, чем можно было отдать себе отчет, чем именно. И как только мы внесли раненых и посадили их на треногие табуретки, а следом вошли все остальные и начали оглядываться по сторонам, не зная, что делать дальше в этом помещении, — парень с фонарем направился к двери, ведущей внутрь дома, вышел и закрыл и дверь и свет. Оставшись в темноте в совсем незнакомом доме, мы встревоженно загомозились, словно темнота вдруг стала превращаться в опасность.

— Эй ты, куда унес фонарь? — крикнула Зора, которая в подобных обстоятельствах сразу берет на себя заботу об огне, освещении и пище. Но никто ей не отозвался. Тогда свет карманного фонаря смешал и разогнал наши тени и отыскал дверь в соседнюю комнату. Наш комиссар застучал в нее и сказал, не повышая голоса, точно тот, к кому он обращался, стоит за дверью, прислонившись к ней спиной:

— Давай сюда фонарь!

И парень в самом деле тотчас появился, будто стоял за дверью. Он неторопливо вышел на середину комнаты.

— Фонарь, — сказал он, — не мой, а хозяйский.

И поставил его на пол, точно желая сказать: вот, получайте, мне он нужен как собаке пятая нога! И не торопясь ушел опять в свою дверь. Но нам от хмурого, дымного света фонаря, который ни освещал, ни грел, намного лучше не стало — от заброшенного очага исходил сумрачный холод! И тогда к двери подошел пулеметчик — рослый, долговязый «пуце» — черногорец из Катунской нахии, которого в бригаде окрестили Органистом, потому что он даже в самых тяжелых боях отстукивал на своем итальянском пулемете короткие музыкальные фразы. Он любил шутить и поддразнивать — чаще всего жестом (меня, когда бы мы ни повстречались, он приветствовал, подняв ус и подвигав кожей лба, а вместе с ней и шапкой, которая была лишь ненамного чернее его лица), но самоуправства и разгильдяйства не понимал и не терпел.

— Эй, сербиянин, где ты там? — крикнул он и отворил дверь. Помолчал столько времени, сколько требуется для того, чтобы человек встал и подошел. Но никто не появился. Пулеметчик уперся рукой в распахнутую дверь, точно пробуя, может ли она еще открыться, и снова крикнул — на сей раз голос его отдался эхом в невидимом коридоре:

— А ну выйди, да поскорее! У нас тут раненые, и нам холодно!

Парень появился в дверях и стал вполоборота, сердито глядя на нас.

— Куда это ты все пропадаешь, брат? — спросил его пулеметчик. — Как все равно ныряешь: то ты тут, то тебя нету…

— А чего вам надо-то? — окрысился парень. И это получилось как у слуги, который хоть и идет выполнять приказание, но обязательно возражает хозяину.

— Полегче, брат! — сказал пулеметчик, подняв брови и приспустив на лбу шапку. — Мы ведь не немцы, не четники…

— А откуда я знаю, кто вы такие? На лбу-то не написано.

— Вот как раз на лбу и написано! Погляди-ка получше!

Парень поглядел, точно раньше не удосужился этого сделать. Но все-таки оказал:

— А чего мне глядеть? На лоб-то что угодно можно нацепить, особенно ночью…

Что ж, и правда можно, подумал я. В некоторых местах четники нацепляют на шапки пятиконечные звезды, когда идут грабить. Но наш комиссар прерывает мою мысль: он велит парню принести немного дров и углей.

— Дрова хозяйские, а я тут больше не служу.

— Зануда ты, хоть служишь, хоть не служишь! — наконец вышел из себя комиссар, сдержанный и неторопливый в таких случаях, как и на марше.

Разозлились в конце концов и остальные. Кто-то даже заговорил насчет платы за дрова.

Наша бригада, вообще говоря, любила расплачиваться наличными, но упоминание о плате за дрова в этих местах, в этих условиях, в лесу, и из уст крестьянина, носящего винтовку, было выражением его оскорбленности и протеста! А Новак, в мирное время деревообделочник, который уже уселся на пол, вытянув свои больные, обмороженные ноги и опираясь на поставленную между ними винтовку, сказал: какие деньги? Мы должны согреться и отдохнуть, а не то он, чье ремесло — делать скамейки и табуретки, сейчас самолично возьмется их ломать. Он сказал это деловито и по-свойски, как человек, который знает свое дело и которому все скамейки и табуретки приходятся не то родней, не то собственностью.

В тот же миг в дверях появился высокий, легкий для своих лет, предупредительный человек с хорошо смазанными суставами и позвонками, одетый в шаровары неопределенного цвета и национальности. Он закланялся и заулыбался во все стороны, два его золотых зуба были заметны даже при свете его фонаря.

— Вот он какой! Вот и работай с ним и мучайся! — пожаловался он нам, точно мы пришли специально для того, чтобы вникнуть в его передряги и учинить суд над строптивым парнем. — А дрова мы найдем, чего-чего, а дрова-то еще есть. Сходи, — обратился он к парню, — сходи. Ты знаешь, где они, принеси!

— Чего это ты распоряжаешься? Сам неси!

Так ответил угловатый парень, но видно было, что он колеблется: сходить или не сходить? Тут поднялся Новак, отряхнул штаны — притом спереди, а не с той стороны, на которой сидел, и сказал: нет надобности, чтобы этот упрямец ходил за дровами, он и сам принесет, пусть только хозяин покажет, где они. И сразу же пошел к выходу, а парень за ним. Вскоре они притащили по охапке каких-то старых кольев и дранки. Новак опустился на колени перед очагом, вытащил нож и принялся стругать обрезок доски, готовя лучину и стружки. Когда их накопилось достаточно, он сложил на очаге — причем ему помогала Зора — растопку и дрова, а парень принес откуда-то горячих углей и молча протянул столяру. Но тот их не принял — разжег огонь большой затейливой зажигалкой в виде пушечного снаряда. Парень вдруг воззрился на снаряд, пригнулся, зажег стружки с другой стороны, подул в огонь и снова исчез в коридоре, дверь которого на сей раз оставил открытой. Между тем хозяин все это время проявлял чрезвычайную активность: крутился, надзирал, давал указания, жаловался, на все лады стараясь выведать, кто мы такие и кто у нас главный. А Новак, еще орудуя над очагом, повернул голову и искоса оглядел его от кончиков шаровар до верха шапки, которая по форме походила на феску, а по цвету — на меховую папаху.

Огонь, потрескивая недружными