Вечный день - Юлиус Фучик

все стало делаться с каким-то странным ускорением или с еще более странным и почему-то приятным замедлением. Новак быстро забинтовал свои обмороженные ступни, которые временами гноятся, быстро обул и зашнуровал ботинки. А с уплатой, похоже, тянет, даже заметно тянет. Может быть, он думает, что прежде всего надо бы разрешить конфликт между хозяином и парнем, ибо власть все-таки существует, и он эту власть устанавливал и инструктировал даже на территориях, с которых нам приходилось вскоре уходить и на которых его оставляли для подпольной работы. Да и Органисту, похоже, хочется сделать что-то в этом роде. Вдруг (или мне только кажется, что вдруг?) Новак принимается быстро отсчитывать серебряные полтинники хозяину на ладонь, а хозяин ухмыляется и притворно отказывается, — в убыстренном темпе. Бойцы подпоясываются. Зора одевает раненых — и все это то замедляется, теряет четкость, то ускоряется, идет рывками, рвется на части. Из коридора выныривает упрямый парень — вид его изменился, и несколько мгновений он кажется мне почти незнакомым. Потом я узнаю его совершенно; ни на кого не глядя, он садится у очага и кладет на пол перед собой кучу обувки — это разворачивается очень медленно. В самом деле, надо решить его спор с хозяином или не надо? Как же, решишь его при этой спешке, перебивках и при том, что временами все куда-то исчезает!

— Дай мне, сколько сказал, — говорит парень хозяину и разминает в руках заскорузлые шерстяные носки и онучи. — И свирель дай. Я иду с ними, с войском…

Хозяин ошеломленно смотрит на обувь, на парня, рот его приоткрылся. Зора всего этого не видит и не слышит (или, может быть, я пропустил момент, свидетельствовавший об обратном?). Она занята своим делом: кончила возиться с раненым, стоит к нам спиной и снова поправляет гимнастерку, затягивает на талии ремень, неторопливо, но сильно — язычок щелкает о пряжку.

— Что-то ты чересчур прихорашиваешься, — говорит ей комиссар. Говорит довольно рассеянно, как бы мимоходом; на самом деле он думает о чем-то другом. Он расхаживает между бойцами, всматривается в трактирщика тем обращенным внутрь взглядом, который означает узнавание и припоминание, а из пустой сумки, висящей у него на боку, выглядывает длинная деревянная ручка немецкой гранаты. Он один в батальоне их ценит и охотно применяет; наверно, потому, что бросать их — дело простое и не требующее торопливости.

— А я, товарищ комиссар, и в мирное время любила хорошо одеваться, — отвечает Зора, но, по-моему не комиссару, а куда-то в пространство; в какое-то мгновение мне показалось — правда, я в этом не очень уверен, — что она усмехнулась в мою сторону и даже что эта усмешка — воспоминание о том, как я пожал ей запястье. И тут я вспомнил то, позавчерашнее, предчувствие и спросил себя: может быть, это и есть то самое, что должно было случиться? Но ответ теряется где-то, а комиссар говорит:

— Через две минуты выходим!

— Постойте, и я с вами! — заторопился парень, и я с ощущением, что все это продолжается давно, смотрю, как он путается в длинных и заскорузлых ремешках онучей. Комиссар останавливается возле него и заявляет:

— Правильно. Спор решен, и моего, заключительного слова не требуется.

— Этого — да, но я даю тебе другое, — подхватывает «несостоявшийся актер» и принимает позу репортера, записывающего историческое заявление важного лица. — Вместо того заключительного слова, по праву комиссара на заключительную речь, ответьте, пожалуйста: что бы вы больше всего хотели получить после войны?

— Киоск! — отвечает комиссар. — Я уж на всю жизнь находился и попрошу себе инвалидный киоск — один такой был на Теразиях[35]. Поставлю в нем солдатскую койку, заплачу за то, чтобы мне приносили из столовой еду в судках, и буду себе лежать и лежа торговать табаком, есть и курить…

— Запиши, дядя Васо: комиссару — киоск с койкой!

Я застегнул гимнастерку, затянул пояс — и то и другое — сидя и так, точно делаю это на ком-то другом, неловко и деревянно. Поставил ручной пулемет между коленей и опираюсь на него, готовый встать, но все еще сонный; оттого, что я оперся на пулемет, спать вроде бы хочется еще больше. Народ зашевелился, трактирщик снует между бойцами, заглядывая им в глаза, точно спрашивает каждого в отдельности, видим ли мы, что надумал парень, и каждого хочет расположить и привлечь на свою сторону. Органист, как всегда после таких кратких привалов и такой усталости, с трудом тащит свой пулемет — сгорбился, волочит длинные ноги; впрочем, может, опять представляется. Трактирщик спрашивает его серьезно, почти с состраданием:

— Сдюжишь ли так-то?

А он отвечает с той же серьезностью:

— Перхоть у меня. Одолела, проклятая…

Кое-кто уже выходит на улицу; пошел, чтобы не отстать, и парень — он уже в дверях. Хозяин топчется перед ним — и хотел бы загородить ему дорогу, и не решается. Не знает даже, куда руки девать, и спрашивает:

— Значит, правда уходишь? Уходишь?

— Ухожу. А ты дай мне, что сказал. Хотя бы то, что от войска получил…

И парень, пригнувшись в дверях, не оглядываясь на то, что оставляет, выходит из трактира. Следом за ним выходит и хозяин. Со двора слышится голос комиссара: «Приведите коней для раненых!» Затем через распахнутую дверь откуда-то из-за гор доносится волнами, то усиливаясь, то затихая, артиллерийская стрельба — стреляют где-то очень далеко, и кажется, будто где-то за множеством отрогов прокладывают туннель, и мины, давясь собственным грохотом и дымом, взрываются в туннеле. И снова слышится голос комиссара: «Дайте мою винтовку новому бойцу! Она там, на коне, который пулемет везет!»

И я, поднимаясь с пола, снова вспоминаю вчерашнее предчувствие. И, довольный, думаю: вот сейчас Зора, как вчера, позовет помочь ей… И в самом деле, в тот же миг (или мне показалось, что в тот же миг) позади меня раздается голос Зоры: «Секулич, помоги-ка!» Я срываюсь с места, взволнованный, счастливый, как после прекрасного сна, сердце мое бьется у ствола ручного пулемета, прижатого к груди. Через несколько секунд мне уже не верится, что Зора опять именно меня позвала помочь, — я дремлю, засыпаю, мне послышалось… Но Зора голосом, который разгоняет последнюю дремоту и который не оставляет ни малейших сомнений, снова кричит:

— Секулич, помоги-ка! Что это с тобой, Секулич?!

Перевела с сербскохорватского Е. Рябова.

Кямиль Буджели

КОРОЛЕВСКИЙ КОНЬ И НОВЫЕ ВСАДНИКИ

Среди трофеев, захваченных у Черного моста, оказались, кроме оружия и обмундирования, два батарейных радиоприемника, принимавших только Берлин. Но Вандель Дима, партизан из 2-го взвода, электротехник по профессии, помудрил над ними и «развязал язык радио». Теперь можно было брать все