Вечный день - Юлиус Фучик

— Знаю, что партизаны, но какие?

— Мы из пролетарской бригады, — говорю я, и в горле у меня, как всегда в подобных обстоятельствах, что-то сжимается из-за моей проклятой возбудимости и из-за того самого, что мне вечно мешает, когда надо кого-нибудь с чем-нибудь поздравить.

Парень обгорелым сучком вычерчивает на пепле ружейный приклад. А потом спрашивает, что такое «пролетарская» — то же, что и «пролетающая»? Не совсем то же, объясняю я, а он слушает и перечеркивает свой чертеж на пепле.

Тут входит хозяин, неся в руках резной медный поднос с чашками, деревянными (коробочками, огромной джезвой и тонкогорлым кувшином, — гибкий, словно подмазанный во всех суставах, но с победным видом: он не ошибся в своих предположениях, выпросил, что надо, и вот подает!

— А он, — еще в дверях переходит хозяин в наступление, — видали сами, какой он! Для раненых товарищей, для усталых бойцов сделать не хочет. С самого Дмитрова дня уперся и ни работать не желает, ни уходить.

— Как это — ни работать, ни уходить? — спрашивает Новак. По его понятиям, стул может стоять прямо или не стоять, а балансировать на одной ножке, наискось, не может. — Как это?

— А так: требует, чтоб я его кормил, а работать не хочет. И какой-нибудь постоянной власти, чтобы рассудить это, — нету.

— Уж как ты меня кормишь — лучше не говорить! А что ты не скажешь, почему я не хочу ни работать, ни уходить? Почему не скажешь, как на Дмитров день не хотел мне заплатить, как договорились?

Парень произносит это, не подымая головы. И, сказав, что хотел сказать, встает — и вот чудо! — берет поднос из рук хозяина. И, что еще чуднее, хозяин отдает ему поднос, и оба присаживаются на корточки у очага и приступают к варке кофе — парень по-настоящему, а хозяин больше для виду.

Однако слова трактирщика об отсутствии постоянной власти нас задели, в особенности Новака. Как же так — неужели этот хозяйчик в самом деле не знает о народно-освободительных комитетах, легальных и нелегальных? А если в этих местах в самом деле нет никаких комитетов, почему это он не воспринимает нас как «власть вооруженных трудящихся»?

— Хм! Нет постоянной власти! — говорит Новак, принципиальный во всех обстоятельствах и в данном случае — особенно. — Нет постоянной власти! — повторяет он.

А тут еще факт урезания в харчах, попытка недодать договоренное жалованье! И мы окончательно ощетиниваемся. Отношение парня к нам, наше раздражение против него мы оставляем до лучших времен, ибо тут наемного рабочего хотят дважды ограбить, а на что же тогда мы, бойцы пролетарской бригады?

— Как это, как это он хочет вычесть у тебя из жалованья? — спросил Новак, отводя взгляд в сторону, дабы не видеть, как хозяин (собственноручно) разливает кофе по чашкам, спросил как раз в тот момент, когда стало ясно, что кофе хватит на всех. Может быть, побоялся, как бы обнаружившаяся несправедливость не «потонула» в кофе с сахаром.

Парень отвечает:

— Пускай он сам скажет. Пусть скажет!

В вопросе Новака хозяин — это было видно — ощутил некую опасность, некое изменение настроения в пользу слуги. Ответ парня прозвучал для него вызовом и раззадорил его.

— И скажу, не думай! — отрезал он и поднялся от очага, предоставив слуге разливать чашки с кофе и наблюдать за второй джезвой, которая вот-вот должна была вскипеть. — Товарищ спрашивает, как? А вот как.

И он начал рассказывать, помахивая рукой, но мягко, округлым жестом — точно мелет кофе, мелет и мелет…

— Пришел он ко мне за два года до войны, голый, босый, лохматый и в лишаях. Я сжалился и взял его, чтобы он за коровами смотрел да в трактире помогал. И он сначала хороший был: неопытный, конечно, но поворотистый, смышленый, забавник — каждого развеселит, расскажет чего-нибудь. Часто, бывало, рассержусь на него, но он и дело сделает, и разговорит. Полюбил я его. Как началась война и все прахом пошло, я понял, куда дело клонится и каких теперь можно ждать заработков, но все-таки решил: ладно уж, коли нет у него ни отца, ни матери, лучше нам вместе держаться. Но он мало-помалу начал показывать свой норов. Выгонит коров на пастбище, привяжет их в лесу, у соседей им травы накосит или молодой кукурузы надергает, и поминай как звали! Я дознаюсь, кричу: ты что, на меня беду накликать хочешь, мало мне горя?! А он: не кричи! Ссоры у нас то и дело, и, слышу, он меня перед людьми на смех подымает. А позапрошлой зимой увидел у какого-то нищего гусли и сам сделал три штуки и развешал тут по стенам. А как появилась и стала охранять порядок при итальянских оккупантах «народная милиция», та, что после разбежалась или в четники пошла, — так от этих гуслей житья не стало: как засядут, как заведутся, жгут мои дрова, пьют в долг, пиликают на гуслях по трое враз. Что, не было этого, не пиликали?

— Было. Пиликали.

— Пиликали, пиликали, и чего только не напиликали на этих твоих гуслях!

Так прошла эта зима, вся под гусли. По весне хозяин раз просыпается среди ночи и слышит — музыка какая-то. На следующую ночь — опять музыка, и звук доносится вроде бы из каморки, которая в пристройке. Он встает, идет на звук — и глядь, в каморке горит лампа (в этакое-то время и при этакой-то цене на керосин!), а парень, одетый и обутый, разлегся на постели и играет на свирели. «А, играешь, и лампа тебе потребовалась, чтобы ошибок не делать?» — спрашивает хозяин, задыхаясь от негодования. «Учусь играть, и лампа мне и правда нужна», — отвечает тот, не двигаясь с места. Хозяин чуть было не шарахнул его лампой по голове, но вместо этого только вырвал у него свирель из рук. Вырвал, поглядел, — и что-то ему чудно показалось. «Откуда у тебя свирель?» — «Сам сделал». — «Как? Из чего?» А он с насмешкой: «Из меди!»

Отобрал у него хозяин свирель и несколько раз ночью просыпался, все думал — из чего она? Утром осмотрел ее хорошенько и догадался: из кровати, из трубки от кровати. У трактирщика была особая комната для постояльцев получше, а в этой комнате — пружинная кровать, украшенная медными трубками и шариками. На этой кровати однажды ночевал, когда еще был владыкой, сам патриарх Гавриил, которого теперь немцы таскают по тюрьмам и тиранят. И вот с этой-то кровати парень упер трубку для свирели. Какую кровать загубил!

«Нет, брат, шалишь! — подумал хозяин. — Ты у меня трубку, а я