Вечный день - Юлиус Фучик

никогда не могут быть полностью уничтожены. Потом, хоть и изредка, стали попадаться яровые поля — знак того, что вопреки всему люди пашут и вопреки всему будут сеять. И это нас заставило идти еще быстрее, так что вскоре мы окончательно вымотались. Контуры колонны и пространство, окружающее нас, стали зыбкими.

Колонна, более плотная в головной части, начала передо мной разрываться, таять, чтобы через несколько мгновений восстановиться снова. Кусты, растущие в отдалении справа, поворачивались, переходили через дорогу, перерезая колонну и затемняя ее и все вокруг. Потом, точно широкая темная дверь на петлях, они отходили влево, освобождая дорогу и пространство впереди, открывая вид на колонну. Это долго повторялось и происходило все чаще, становясь все надоедливее и томительнее. Остатки изгородей справа перебегали дорогу, иногда поочередно, а иногда вперемежку с кустами. И это тоже повторялось долго и мучительно. Через некоторое время началась какая-то несуразица с лошадьми раненых, шедшими передо мной. Я смотрю (никак не могу сказать, что не смотрю): кони приросли друг к другу крупами, и один идет головой вперед, а другой назад, при этом они напрягаются, стараясь оторваться друг от друга. И пока все это происходит с конями, раненых на них нет. Смотрю опять: кони отрываются друг от друга, беззвучно и быстро, становятся в ряд идут как положено. И раненые снова сидят на них, сгорбленные и безгласные. Потом я все меньше ощущаю себя, я исчезаю, и все было бы хорошо, если бы не ручной пулемет, оттягивающий мне плечо. Из-за чего я и просыпаюсь, и мне становится ясно, что часть пути я прошел во сне. Но тотчас же мне откуда-то приходят на память подвесные подушки, которые перед войной за маленькую приплату можно было получить в вагонах третьего класса; такая подушка решила бы все проблемы, и нет сокровищ, которых я не отдал бы за нее сейчас! Но подушки нет, нет и крючка, на который она вешается, и это не поезд едет, а ковыляю я сам, и мне холодно.

Да, мне холодно — и чем дальше, тем больше, ибо и ночь вдруг захолодела. Холодно и остальным, ибо никто не оборачивается к идущему сзади соседу, никто ни с кем не перешептывается, и колонна движется и сохраняет строй механически, идя, казалось бы, убыстренным шагом, которым на самом деле продвигаются вперед медленно. Судя по этому, я бы сказал, что приближается рассвет: колонны, прошагавшие всю ночь, всегда движутся так перед рассветом. Конь под одним из раненых окончательно убедился, что рука всадника, держащая уздечку, совсем ослабела, и он то и дело приостанавливается, чтобы щипнуть травы. Раненого при этом встряхивает, и он порой коротко стонет, как в полусне. Остановки коня задерживают колонну и нарушают строй, и боец, идущий вслед за конем, начинает сердиться — это первый голос, который раздается после долгого молчания и однообразного топота ног. Но и он звучит коротко и неясно. А раненый после долгой паузы, а может, и сразу (но голос куда-то исчезал и вернулся) отзывается:

— Ничего не могу с ним поделать. Возьми у меня повод и веди!

— Да? Если ты в ногу ранен, рука-то у тебя здоровая! — отвечает совершенно так же боец, но мне его голос незнаком, не припоминаю, чтобы я когда-нибудь его слышал — наверное, это от ночи, от усталости и предрассветного озноба.

Сзади, обгоняя идущих гуськом бойцов, появляется наша санитарка (то боец, то санитарка) Зора. Она быстро проходит мимо меня, и я, несмотря на сонливость и холод, ощущаю частицу того удовольствия, которое испытываю каждый раз, когда мимоходом встречаю ее или вижу, как она шагает в колонне где-нибудь впереди. Она молча берет под уздцы коня, на котором сидит раненый, и так же молча занимает место в колонне. Почти стряхнув с себя сонливость, я на каждом повороте различаю ее силуэт, вижу даже то, чего сейчас невозможно и не следует видеть: она статная, а талию можно продеть в кольцо (только его нельзя было бы сдвинуть ни вверх, ни вниз!), ремень винтовки врезался ей в плечо и заметно оттянул его, а винтовка наискось прилегает к спине и подчеркивает ее прогиб и тонкость талии. И во мне вдруг снова воскресает предчувствие, с которым я начал этот переход; да, оно здесь, и все время, в том или ином виде, живет во мне.

Впереди, в темноте, которая, как это обычно бывает перед рассветом, стала еще гуще, замаячило какое-то большое строение — его многочисленные пристройки и надстройки удерживали вкупе лишь крыша и мрак. Голова колонны остановилась прямо перед этим строением, и мы подходим и становимся тут же. Вокруг здания (это ясно чувствуется) нет никакой ограды. Наш комиссар зажег электрический фонарик. Темное здание исчезло, а появился край низкой тесовой крыши, не опирающейся ни на что; затем возникло окно, в котором дыра от выбитого стекла была заткнута скомканным кожухом; наконец, рядом с окном вывеска с буквами «уа», оставшимися от прежнего «Хан»[32] после того, как два винтовочных попадания уничтожили нижнюю правую черточку буквы «х» и все «н».

— Да, это тот самый хан, я знал, что на рассвете мы выйдем к нему, — сказал комиссар, погасив фонарь, а с ним и надпись, и добавил из темноты: — Здесь мы немного передохнем. Разведайте, кто есть в доме, и снимите раненых с коней.

Разведка, грохотанье в дверь, местонахождение которой я не мог точно определить (я остался при раненых), перекличка и уговоры продолжались довольно долго. И вот перед темным домом, точно клок сена, который только что схвачен огнем и который разжигают маханием в воздухе, появился какой-то фонарь — он держался в воздухе и двигался сам собой. Раздалась команда снять раненых. Зора перекинула ремень винтовки через шею и шагнула к раненому, коня которого вела под уздцы, — все это я скорее чувствовал, чем видел. Она немного повозилась и сказала:

— Помоги-ка, Секулич!

Я помог ей, и мне нисколько не было трудно — впрочем, в конце перехода или когда на марше случалось что-нибудь новое и неожиданное, у меня всегда появлялось «второе дыхание». Я отдал свой ручной пулемет товарищу, чтоб он отнес его в дом, а мы с Зорой быстренько переплели руки, и, когда раненый сел на них, я неожиданно для себя самого сжал Зорино запястье. Она никак не отозвалась на это. Но мой большой палец лежал у нее на пульсе, и, кажется, я слышал, как этот пульс отбивает что-то неясное, но очень тревожное — какое-то мое воспоминание.

Мы вошли в большое, от долгого безлюдья выстуженное