Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

из окопа не то что опасно, а даже смертельно. Пули, осколки мин – всё это летает над нами, несет смерть. И чем дольше ты на передовой, тем беспечнее и безразличнее становишься к своей жизни, и уже нет сил бояться и прятаться и пригибаться каждому взрыву.

В свои двадцать я чувствую, что прожил лет сто и страшно устал. Так что часто возникает мысль:

– Скорей бы убило.

Но пуля, по случайности пролетевшая мимо, отрезвляет, и вдруг страх, сидевший внутри, вылезает наружу. Осознаёшь, что сейчас мимо пролетела смерть, и хочешь жить, жить, жить…

Хватаю карабин и выпускаю всю обойму в сторону русских. Это меня успокаивает. Все смотрят на меня с недоумением. Зачем так рисковать? Сажусь на дно окопа и закрываю глаза.

Наверное, я везунчик. Надеюсь, доживу до смены, но кто-то не доживёт. И будет ли смена и когда?

Да, и война 42‑го не похожа на войну 41‑го. В те радостные прошлогодние дни мы летели, едва успевая отдыхать, теперь едва проползаем, хорошо если километр, а чаще и того меньше.

Если раньше гибель однополчан вызывала удивление, то теперь это стало обыденностью.

Каждый день хоронят. Война стала такой, какой и должна быть – кровавой.

Кладбище пухнет, как на дрожжах. А война ещё не кончилась. И новые могилы, как открытые двери, ждут своих постояльцев. Их копают, копают впрок, и все равно не хватает. И лежат и ждут своей очереди безразличные ко всему и всем те, кому уже всё равно.

Но главное, главное, когда Сталинград будет взят – вот, что волновало всех. Но ни в высоких штабах, ни на передовой не знали ответа на этот вопрос. Что нам мешает?

Наша цель – Сталинград, и мы должны быть там. И чем быстрей, тем лучше.

Гитлер сказал, что в августе возьмут Сталинград, и никто не сомневался. Но август уходил день за днём, а мы топтались на месте или почти на месте.

Мы верили фюреру. Только ему.

– Кто, кроме него, – повторяли мы раз за разом.

И не было и тени сомнения в наших душах. Через некоторое время он повторил:

– Противник ослаблен и небоеспособен. Сталинград скоро будет наш.

Кто, кто доложил ему такую чушь? Пусть придёт и посмотрит нам в глаза. Нам, нам, потерявших столько боевых товарищей!

Пусть придёт и посмотрит на наше кладбище. А потом ещё раз посмотрит нам в глаза. Нам, нам… Мне, мне…

Я вдруг вспомнил отца. Разве он и я, все мы, мы не радовались приходу новой власти, разве не кричали, срывая голоса:

– Хайль Гитлер!

Отец, размахивая передо мной газетой с очередной речью фюрера, воодушевлённо говорил:

– Какое счастье, что у нас он. Кто, кроме него? Кто, кроме него? Кто?

Я молча соглашался с ним.

– Отец, ты не был в Сталинграде, ты не знаешь, что мы вспоминаем о фюрере чаще, чем ты.

Я кричу небу, я кричу сам себе:

– Когда же мы возьмём, наконец, этот чёртов город? Когда? Когда?..

Мой голос тонет в грохоте артиллерийского обстрела. Земля комьями сыплется на мою голову. Хочется вжаться в стенку окопа.

Иногда кажется, что лучше умереть, чем так мучиться. Обстрел кончился.

Встаю и, согнувшись, иду по окопу. Все смотрят на меня, как на идиота, который шляется туда-сюда без дела.

Я достаю зеркало. Оттуда на меня смотрит исхудавший, небритый, с ввалившимися глазами старик, а не солдат вермахта.

А ведь я маршировал на парадах в Берлине.

Во что я превратился? В ферму по производству вшей. В складках френча живут самые крупные. Они хрустят между ногтями, и этот звук доставляет мне удовольствие. Вши, как русские, бьёшь их бьёшь, а они не кончаются.

Я одеваюсь, и на секунду мне кажется, что убил всех, но я ошибся. На смену больших, убитых моими пальцами, приходят средние, и они вонзаются в меня с новой энергией. Я чешу покусанные места, повторять операцию мне не хочется. Пусть подрастут, тогда и рассчитаемся.

Сидеть неделю на одном и том же месте невыносимо. Если мы не двинемся вперёд, то, кажется, я сойду с ума.

Тогда, в сорок первом, фюрер сказал нам:

– Россия собиралась напасть на Германию и превратить нас в рабов.

Мы поверили. И пошли с воодушевлением на Россию, и весь сорок первый прошел радостно или почти радостно.

Про отступление от Москвы никто не вспоминает. Теперь сорок второй, и мы не можем никак взять один-единственный город. А нам твердят:

– Русские повержены. Почти повержены.

– Когда же мы возьмём этот чёртов город? – задаёмся мы вопросом.

И никто не знает ответа. Ни там, на самом верху, ни здесь.

Когда мы побеждали во Франции и Польше, Адольф подумал, что мы можем всё.

И мы сами так думали, пока не оказались здесь.

Может, это место и этот город прокляты богом. И я начинаю молиться про себя и просить бога помочь мне и нам взять этот город. Если мы возьмём Сталинград, то Сталин подпишет мир и на Рождество мы будем дома.

– Я не буду рассказывать тебе, отец, всего, чтобы твоя вера в фюрера не поколебалась. Ты не видел того, что я видел. И зачем тебе это знать.

Мама не будет приставать с расспросами. Ей достаточно того, что я вернусь домой. Это для неё главное, самое главное. Она будет осторожно поглаживать моё плечо, чтобы убедиться, что я дома, что я рядом, что я живой.

Я выйду в наш маленький садик, смахну снег с лавочки, сяду, закурю и буду радоваться наступившему Рождеству.

Война возвращает меня к действительности. Успеем ли мы до Рождества? Все верят, что успеем. Мы не можем жить без веры. Мы должны верить. Солдат без веры – не солдат.

Тем более Дитер Бирц сказал, что сюда везут новое оружие, от которого всё превращается в пыль. А ещё едут свежие дивизии из Франции. И я со злорадством громко говорю:

– Пусть теперь они повоюют вместо нас, а мы попьём французское вино в Париже.

Все смеются, даже Пирожок улыбнулся. Ему тоже всё надоело до чёртиков, но он никогда не возмутится. Раз мы здесь, значит, так надо. Но, как и мы, он боится не русского танка, не сталинских органов, а зимы. Нет, не из-за морозов, а из-за того, что русские пойдут вперёд. Отступать в голой степи – всё равно что сразу умереть.

Если мы задержимся в России на зиму, то все пропадём. Эти невесёлые мысли стирают улыбки с наших лиц.

Нам нужен отдых. Если этого