Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Вышел на улицу, посмотрел на солнце, на непроснувшийся госпиталь, на туман, висевший над рекой, и захотелось ему домой. Так захотелось, хоть вой. Взял бы и побежал в родную сторону, а потом хоть помирай.

Вернулся в избу, сосед лежал тихо. Иван, испугавшись, даже подумал:

– Не помер ли?

Но тот тяжко вздохнул. Иван, стоя у порога, спросил:

– Закурить не хочешь?

– Давай, – согласился тот.

Иван долго крутил самокрутку, чиркнув спичкой, поджёг. Затянулся и передал соседу. Тот курил и смотрел в потолок, словно там написано, как ему, калеке, жить дальше.

Молчание затянулось. Иван, собравшись духом, сказал:

– Люди и без ног живут. И женятся. На протезах не побегаешь, но ходить можно.

– А в деревне-то как, не косить, не пахать, не за скотиной ходить.

– А у нас в деревне комбайном человеку две ноги враз – и готово. Так он выучился на счетовода. А ты молодой, можешь и агрономом стать.

Конечно, Иван врал про счетовода, но сейчас не видел в этом плохого.

– Счетоводом, говоришь? – повернувшись лицом к Ивану, спросил сосед.

– Счетоводом, – подтвердил Иван.

Лицо безногого просветлело. И та тяжесть, всё это время висевшая в воздухе, исчезла.

– Чего есть не несут? – суетливо сказал Иван.

– Принесут, куда денутся.

Сидевшая на подоконнике муха проснулась и стала биться в стекло. Сизый дым стелился по потолку. И лучи солнца желтыми квадратами сияли перед печкой.

Дверь отворилась, на пороге стояла та же девчушка с двумя тарелками в одной руке и с хлебом в другой.

Кошка прошмыгнула за ней. Остановилась у порога, втянула воздух, посмотрела на незваных гостей, поселившихся в её доме, осторожно прошла и улеглась на жёлтый квадрат перед печкой и стала себя вылизывать.

Сосед Ивана уже с другим настроением, глядя на девушку, сказал снисходительно:

– А ты переживал.

И уже переключившись на вошедшую, принимая из её рук тарелку, спросил:

– Звать-то как?

– Глаша.

– А я думал, Матрёна.

Она зарделась и, смущённая, убежала, словно боясь дальнейших расспросов.

Прошла ещё неделя, Иван почти поправился. Только иногда в левой ноге возникало жжение. Ногу, казалось, крутило и ломало. Потом всё проходило.

Комиссия, осмотрев Ивана, решила, что он годен для передовой. Сосед, услышав новость, опечалился.

А Иван, в последний раз оглядывая своё пристанище, сказал с грустью:

– Ну, давай выздоравливай. Жив буду, напишу.

Дверь в последний раз скрипнула и закрылась за ним. И не увидел Иван, как сосед, громко, навзрыд, как ребёнок, заплакал. И некому утешить его, некому сказать ласковые слова. Он тут не один такой.

Потом, потом какая-нибудь старушка увидит его на низкой тележке и, сокрушаясь, вздохнёт вслед:

– Эх, судьба…

Собрались возле канцелярии: Иван и ещё с десяток починенных солдат. Один говорил, словно искал сочувствия:

– У меня рука болит, а меня отправляют.

Каждый, занятый своими мыслями, не обратил внимания на эти слова, хотя спроси любого, скажет то же самое.

Приехала «полуторка», народ быстро расселся, и она двинулась в направлении фронта. А куда их ещё могли везти? Не на свадьбу же.

Снова Вилли

Лето 39‑го было тёплым, мне было 17, я и мои родители гуляли по Берлину. Приехали просто погулять, и никто не знал, что осенью начнётся война.

А теперь со слезами на глазах я вспоминаю то солнечное утро. Я – секретарь суда. На мне коричневый костюм, белая рубашка и галстук. А в кармане первая зарплата.

Мы заходим в кафе. Я заказываю официанту три пирожных и три чашечки кофе. Нам приносят три белоснежные фарфоровые чашечки с блюдцами. Они источают дивный аромат. Нет, кофе не такой, который варит мать мне и отцу по утрам. А пирожные… Я и сейчас чувствую запах марципана и вкус сладкого сливочного крема, который тает у меня во рту.

Мать пальчиком дотрагивается до тонкого до прозрачности фарфора, словно желает убедиться, что это не сон.

Её старомодная шляпка вызывает у меня жалость, и я даю себе слово, что со следующей получки куплю ей непременно новую, здесь, в Берлине, в самом модном магазине.

За стеклом, по улице, маршируют молодые ребята с фашистской символикой на нарукавных повязках. Они исступленно скандируют:

– Хайль Гитлер!

И я готов идти вместе с ними и кричать во всё горло:

– Хайль Гитлер!

Гитлер – наше всё. Он разбудил нацию, заставил немца поверить, что он немец и достоин лучшей жизни. И я мечтаю быть похожим на него. Но пирожные отвлекают меня.

Отец пальцами, привыкшими брать железо, чуть не сминает их, засовывает целиком в рот и залпом выпивает кофе.

Мы с матерью смущены. Но молчим, наслаждаясь кофе и пирожными. Когда я ещё это попробую? Когда?

Я расплачиваюсь, и мы идём гулять. Костюм мне немного великоват. Я хотел другой, но мать настояла на этом, сказав:

– Не забывай, ты растёшь, и через несколько месяцев он будет тебе мал.

И я согласился с ней. Тем более я секретарь суда, и я думал, это что-нибудь да значит. Но не для матери. Это для другой, это для Хелен.

Она не красавица, она далеко не красавица, но что-то в ней есть. Из-за неё я стал секретарём суда. Мне не хочется быть таким, как отец: всю жизнь возиться с железом, а потом мучиться от радикулита.

Обратно мы возвращаемся последним поездом. Все счастливы.

Я думаю о Хелен. Двухэтажный дом её отца – в конце нашей улицы. Почему бы и не быть такому дому. У них мебельная фабрика. Мебель идёт нарасхват. Все хотят хорошо жить. Её отец с каждым днём становится всё важнее и важнее. На лацкане пиджака гордо сияет золотой значок нацисткой партии – «Бычий глаз».

Он не замечает меня, когда я стою с Хелен.

Говорит так, словно я – пустое место. Она, не попрощавшись, мгновенно забывает обо мне и мчится за ним.

Я смотрю им вслед и вижу, как они весело щебечут. Иногда она забегает вперёд, чтобы оказаться с ним лицом к лицу. Отец для неё всё.

Мне хочется что-нибудь сделать, чтобы она посмотрела на меня. Но что я могу сделать?! Просто поворачиваюсь и иду к себе. Как давно это было!

Мне уже 20 лет, и я в Сталинграде. И здесь нет пирожных и кофе. И вообще нет ничего. Только смерть.

Радио в очередной раз воодушевленно сообщает, что мы вот-вот возьмём Сталинград. Русские разбиты или почти разбиты.

Очередная фигня, кто в неё верит. Наверное, только в Берлине. Хочется плакать от собственного бессилия.

Я с тоской смотрю на голубое небо. Высовывать голову