Пятый - Марк Рабинович

было еще три. В палисаднике последнего догнал он их, потерявших человеческий облик бойцов. Двоих он застрелил сразу, не раздумывая и не целясь, а третий еще долго смотрел ему в глаза безумными, тусклыми глазами и молчал. Когда на крыльцо выползла, волоча непослушные ноги, девочка-подросток в школьной форме со штык-ножом в спине, он застрелил и этого. Остальные, человек пять, стояли вокруг него, опустив оружие и не пытаясь сопротивляться. Их он пощадил, видя, как в мертвых глазах появляется ужас, нет, не от страха смерти, а от содеянного. У внешней стороны забора сидел еще один боец, съежившись, поджав колени и далеко отбросив карабин без магазина. В нем он с трудом узнал одного из "дедов". Плача и размазывая грязные сопли по лицу, тот шептал, бесконечно повторяя одни и те же слова:

– Нет прощения! Нет прощения!

О чем он думал? О том, почему критическая масса унижений, обид и застарелого страха рикошетом ударила не по нему, а по несчастному поселку? О вине того, кто сам не убивал, но виновен? Чего он боялся? Высшего суда? Мести? Самого себя?

Злоба, замешанная на застарелом страхе вылилась в ужас. Виновны были все: и начальство, пославшее первогодков в бой, и травившие их "деды", и мерзкие сепаратисты, подставившие поселок. На нем тоже была вина, ведь именно его злобные слова погнали обезумевшую от страха роту в бессмысленную атаку на покинутый неприятелем поселок. Не был ли этот подлый довесок той соломинкой, которая сломала спину верблюда, той молекулой, которой не хватало для критической массы? Наверное, ему было бы легче, если бы его озверевшие бойцы насмерть забили бы мужчин и изнасиловали бы женщин. Тогда он мог бы объяснить трагедию садизмом или разнузданной похотью. Ничего подобного там не было и они просто убивали, молча убивали чтобы снять с себя невыносимую тяжесть… чего? Страха – внезапно понял он. Да, тех обитателей четырех домов убили со страху. Там не было ни страстей, ни мести за погибших товарищей – один только животный страх.

Жителями села смерть не насытилась и продолжила брать свое. Двое первогодков покончили с собой там-же, на околице села. Автоматический карабин много короче классической трехлинейки и им даже не понадобилось разуваться. Еще один солдат повесился в сортире через два дня, скрутив веревку из простыни. Потом умерли сразу трое, умерли без каких-либо видимых причин. Они не вешались, не стрелялись и не отказывались от пищи, просто угасли в три-четыре дня, не выдержав сотворенного им ужаса. Одним из троих был "дед"-садист, плакавший в тот день. Многочисленные военврачи только недоуменно разводили руками и писали невнятные заключения. В их компанию затесался неизвестно откуда взявшийся пожилой гражданский доктор, которого, надо полагать, пригласили из принципа "хуже не будет". Посмотрев на консилиум грустными глазами старого еврея, он сказал:

– Если человек не хочет жить – медицина бессильна.

Потом охочие до падали журналюги назвали то, что произошло в тот день, "Бойня в …" Там фигурировало, разумеется, и название поселка, но его, это название, ему тоже удалось напрочь забыть и то место так и осталось в его кошмарах безымянным и безликим селом. Забыл он также имена и лица солдат: как погибших в бою, так и покончивших с собой или убитых им. Ну а имен жертв из поселка он не знал и узнать не пытался.

Роту, разумеется, расформировали, а на него должны были повесить всех собак и сделать крайним к великому облегчению тех, кто отдал нелепый и преступный приказ. Так бы все и произошло, если бы у него не достало бы ума (и времени) еще перед выступлением наскоро накропать и отослать рапорт, в котором он предостерегал от использования его роты в антитеррористической операции. Рапорт попытались потерять и даже в этом преуспели, но неожиданно нашлась копия. Осознав, что козел отпущения из него не получится, его немедленно определили в герои. И тогда он стал тем, кто спас поселок, уничтожил озверевших убийц, рискую своей жизнью. Это звучало до нельзя омерзительно и он пытался было возражать, но не преуспел в этом. Никто ничего не собирался слушать и от него лишь устало отмахивались. С гадливым удивлением он замечал, как мерзопакостная история превращается в чуть-ли не героическую сагу. Да, корифеи манипуляций общественным мнением поработали на славу. Их мастерство было столь велико, что порой наряду с гадливостью вызывало восхищение. К примеру, покончивших с собой мальчишек в форме они представили утонченными натурами, тонкий духовный мир которых не выдержал соприкосновения со злом, сотворенным отдельными моральными уродами. То что и уроды и утонченные натуры были одними и теми-же людьми, манипуляторы благоразумно умолчали.

Прошли годы, а он так и не сумел понять свою роль в этой трагедии. Был ли именно он главным и, чуть ли, не единственным, виновником того, что произошло? Послужил ли он всего лишь катализатором, спусковым крючком звериной жестокости? Ответа не было. И лишь в последние годы он начал думать, робко допуская в свое сознание крамольную мысль, что не был он ни скрытым злодеем, ни невинной жертвой, а всего лишь безвольным винтиком в кругообороте обыденной гнусности, по ошибке называемом жизнью. Думать об этом не хотелось и подсознание сопротивлялось, гнало прочь эти мысли, не давало сосредоточиться на них, путало, подобно тому, как что-то непознаваемое не дает нам сосредоточиться на мыслях о смерти. А ведь каждый из нас прекрасно знает, что смертен, но почему-то редко думает об этом.

Потом он часто размышлял о том, что армия, даже самая гуманная и справедливая, калечит человека. И вовсе не школа это для настоящих мужчин, а фабрика по производству уродов. Да, все они становятся моральными уродами в той или иной степени, уродами нужными и полезными, даже необходимыми, но все же уродами. Конечно, полностью с катушек слетают немногие, наверное, более слабые и неприспособленные. И все-же, все мы уроды, думал он, только не все это понимают. Для большинства из нас ожидание будущей войной и подготовка к убийству – это всего-лишь незначительный перекос, практически незаметный постороннему наблюдателю. Однако, где-то в глубине души мы чувствуем этот разлом, эту свою инакость и пытаемся залечить ее, создавая семью и плодя детей. Наверное, именно поэтому в офицерской среде реже случаются разводы и измены…

– Такая вот история – закончил свой рассказ Первый.

Слова его прозвучали до нельзя банально.

– И чего же ты ожидаешь от нас? – осторожно спросил Четвертый – Осуждения? Сочувствия? Чего?

– Ничего! – отрезал Первый.

– Он же не для нас рассказывал – тихо заметил Второй.