Пятый - Марк Рабинович

их напрочь. Да и не было никаких слов, но посыл был, беззвучный и отчаянный. И он ушел потому что не смог возразить, ведь она была права. За спиной оставались два года невнятных отношений и попыток построить свою жизнь с той, кто так разительно отличалась от него. Да, они были разными во всем. Он, будучи жаворонком, вставал с рассветом и энергия била из него ключом до послеполудня. К вечеру он выдыхался, становился сонным и ленивым, хотел покоя и тишины, а еще лучше интимной близости головы с подушкой. Она же, как истинная сова, могла спать до, и даже после, обеда, зато и бодрствовала до поздней ночи, а иногда и до утра. Он любил плотно поесть за завтраком, а у нее аппетит пробуждался лишь к вечеру, если и не позже, за что она сама себя прозвала "ночной жрицей".

Они были двумя противоположностями, двумя ортогональными прямыми. Но ведь и ортогональные прямые пересекаются и на этом пересечение появляются, например, дети. Тогда прямые меняют направление и, будь ты хоть трижды жаворонок, тебе уже не суждено выспаться ночью, по крайней мере до тех пор, пока ребенок не научится говорить: "Папа, хочу мороженое!" Значит, дело не в ортогональности? А в чем? Неужели он действительно боится жить?

Итак, своя жизнь его не устраивала и он попытался прожить четыре чужих. Эти жизни достались ему в наследство от тех, кто уже не мог продолжать ими жить. Людей выковыряли из-под обломков вторичного взрыва и унесли куда-то, куда ему пока было рано, а он остался. Тогда он попробовал закончить за каждого из них то, что они хотели бы сделать, но не успели. Зачем ему это надо было он и сам не знал, но решил что так будет правильно. Нет, не получилось у него жить за других, и все же он не жалел об этих четырех поездках в чужое прошлое. Наверное, было нечто такое, что ему удалось понять в этих фрагментах ушедшего времени, что-то, что он то-ли не сумел, то-ли не захотел сформулировать словами. Теперь следовало забыть эти куски чужой жизни и думать, думать, думать. Звучит банально, но от этого не менее верно: живем только один раз. Ты ведь не кот, подумал он, и у тебя не девять жизней. Правда, ты попытался взять взаймы четыре чужие жизни, но это были неправильные, не твои жизни, и у тебя ничего не получилось, да и не могло получиться. А вот от своей единственной жизни ты прожил уже изрядный кусок. И прожил впустую. Ты так боялся жить, что не построил дом, не родил сына, не назвал астероид своим именем. Ты просто-напросто ничего не сделал. Ты трус.

Похоже на то, что ты уже умер и умер довольно давно, только еще не понял этого. Ведь “не жить” и означает умереть, не так ли? И ты как раз не живешь, ведь нельзя же эти попытки жить взаймы или по наследству считать жизнью. А вот те четверо жили, недолго, но жили. Они делали ошибки и пытались их исправить. Иногда им это удавалось, а иногда – нет и тогда они страдали. Но это были их ошибки и их страдание. Их жизнь. Да, они жили. А он – нет. И не стоит исправлять чужое тому, кто не смог построить свое. Впрочем, он и не исправил, да и не пытался он исправлять. Теперь он ясно понимал, для чего нужны были ему эти четыре визита в чужое прошлое; похоже, на примере чужих жизней, он попытался научиться жить самому. Получилось ли у него? Как бы то ни было, он попытался прожить четыре чужих жизни, но это были неправильные, не его жизни, и они ему не удались. А теперь у него осталась одна жизнь и ее предстояло прожить… Как прожить? Наверное – правильно. А что такое "правильно"? Вернуться к Лесе, которая (он почему-то был в этом уверен) все еще ждет? Родить и воспитать детей? Дождаться внуков? Но кто, во имя всего святого, сказал, что именно так будет "правильно"? А как надо?

Спросить было не у кого, тогда он спросил у воскрешенного дома на улице Первопроходцев и дом ответил ему бессловным, но от этого не менее понятным ответом и ответ этот удивительным образом преобразил мир вокруг. Он и не заметил, как все вокруг изменилось, перестало быть серым и неважным. Откуда, скажите на милость, появилось это безумное многообразие чувств? Оно возникло, казалось бы, неоткуда, ему просто неоткуда было взяться, и, все же, сейчас он ощущал самые тончайшие оттенки всего на свете. Вернулась из небытия неимоверная палитра красок, оглушили уходящие за пределы воспринимаемого обертона звуков. Вечерний бриз нежно ласкал кожу, а неизвестно откуда принесенные песчинки бережно щекотали окончания нервов. Вселенная оказалась огромной, глубокой и до ужаса разнообразной. И ведь за все это мне придется нести ответ, подумал он. Теперь вся тяжесть этого большого и непростого мира будет на мне. Какой ужас и как я этого не хочу. Но и по другому я теперь не сумею, понял он. Тогда он принял эту ношу, принял ее как данность, как бремя, которое ему теперь нести до конца дней.

И сразу стало легче.