Пятый - Марк Рабинович

к завершению, произошел вторичный взрыв, предположительно – бытового газа. При взрыве пострадали рядовой <вычеркнуто цензурой>, рядовой <вычеркнуто цензурой> и сержант <вычеркнуто цензурой>, медицинская помощь которым была оказана на месте и которые были госпитализированы самостоятельно с ранениями малой степени тяжести. В отношении рядового <вычеркнуто цензурой>, пренебрегшего инструкциями по использованию спецсредств защиты, будет подан отдельный рапорт. Также, взрывом было разрушено потолочное перекрытие подвального помещения, что замедлило разбор завалов и, предположительно, могло привести к дополнительным жертвам среди обнаруженных в подвале объектов.

Оставшимися силами бойцам удалось к 4:50 утра следующего дня пробиться в подвал здания. Там нами были обнаружены четыре тела мужчин среднего возраста, не подающие признаков жизни. Также, нами был обнаружен гражданин <вычеркнуто цензурой> с ранениями средней степени тяжести. Вышеуказанный <вычеркнуто цензурой>, был нами передан службе Скорой Медицинской Помощи.

Так как дальнейшие работы по разбору завалов и идентификации тел перешли под контроль Спасательной Службы, я, по договоренности с подполковником <зачеркнуто цензурой>, счел возможным вернуть вверенное мне подразделение в расположение части.

<вычеркнуто цензурой> года                         Капитан <вычеркнуто цензурой>

…Дом уже успели восстановить и первый подъезд сверкал свежей краской. Впрочем, остальные три подъезда тоже были недавно покрашены и несведущий человек не смог бы сказать, какой из четырех сложился как гармошка и, рухнув, превратился в переплетение бетонных обломков, арматуры, магистралей, дерева, обломков мебели и того, что раньше было людьми. Дом снова стал скромным, но достойным обиталищем тех самых граждан среднего достатка, которые составляют большинство в любой стране. Все вокруг дома было проникнуто умиротворением: и сочная зелень газонов, и яркая пластмасса детских горок, и вопящая малышня на ней и спокойные мамы на скамейках. Да и сама улица выглядела неестественно мирно, как будто бы не в нее некогда ворвалась стремительная смерть.

Разумеется, вся эта благость, вся эта лакированная квинтэссенция покоя были всего лишь изощренным обманом, хитрой маскировкой, за которой таилась смертельная опасность. Убежденность в этом не покидала его ни на минуту, как и уверенность в том, что очередная ракета уже хищно водит своей боеголовкой, принюхиваясь к горизонту. С этим он жил последние годы и, что самое мерзкое, успел к этому ощущению привыкнуть. Наверное именно так единожды повоевавший несет клеймо той войны всю свою жизнь и невольно, на уровне подсознания, рассчитывает сектора обстрела даже стоя в фойе театра или в спальне любимой женщины. Сам он не воевал и даже почти никогда не держал в руках оружия, но эхо той короткой войны, пренебрежительно именуемой "локальной", задело его и застряло навсегда в его крохотном внутреннем мире. Напрасно и несправедливо называют войны локальными, думал он, ведь для тех, кого зацепила война, она становится глобальным событием, очередной мировой, заслоняя на многие годы, если не навсегда, мирный горизонт.

Он смотрел и пытался вспомнить те десять или более часов, но вспоминалось плохо. Как же все происходило там, в подвале? Их завалило, на них рухнул дом. Вроде бы был там и темный ужас и холодный, липкий страх, а еще давили и сжимались невидимые в темноте стены и накатывало неконтролируемое безумие. Ну а потом, ни с того, ни с сего, они начали легкий, ироничный треп, за которым скрывались едва сдерживаемая истерика и подспудный страх. И вдруг все переменилось и перешло в в раздирающие душу и выворачивающие наизнанку пронзительные признания. Нет, этого просто не могло быть, не могло темное отчаяние мгновенно перерасти в такое-же отчаянное спокойствие, как и не мог незатейливый разговор мгновенно стать четырьмя исповедями. Наверное, там было еще что-то в промежутках, что-то заполнившие длинные часы ожидания. Вот только ничего такого не вспоминалось и он помнил только разрозненные эпизоды: удар и паника, неторопливый разговор, четыре странные исповеди и снова удар.

Их было четверо: рассказчиков, комментаторов и будущих жертв вторичного взрыва. Строгий армеец Первый, насмешник и хохмач Второй, застенчивый Третий и скептичный циник Четвертый. А он, притаившись в темном углу (впрочем, там все углы были темные), стал невидимым был Пятым. Кем же он был? Циником, пессимистом, душой общества, прямолинейным простаком? Это было ему неведомо, ведь мало кто способен оценить самого себя. И все же он чувствовал, что есть нечто, некая его черта, которой следовало бы его охарактеризовать. Да вот беда, не было у него подходящих слов, да и понимания толком не было и все же нужные слова уже копошились где-то на грани подсознания и понимание, опасное и ненужное ему понимание, было почти готово обрасти плотью и кровью этих слов. Как же случилось, что он выбрал для себя роль слушателя и наблюдателя, роль Пятого? Почему он не вышел, почему не назвался на перекличке? Почему, сдерживая дыхание, прислушивался к чужим голосам? Ответ на все эти вопросы был до предела прост, вот только раньше он не отдавал себе отчет и не допускал до сознания неприятную правду и эта правда была в том, что своя жизнь его не устраивала. А в том подвале перед ним короткими эпизодами прошли четыре чужие жизни и он позавидовал им. Позавидовал их неоднозначности, яркости восприятия и силе эмоций, позавидовал жизненности этих жизней. Он не лукавил перед самим собой и произнося неслышные слова отчаяния, осмелился назвать вещи своими именами: его собственная жизнь была бледной и серой, как стена пакгауза. Благополучная, но ничем не выделяющаяся семья, школа, в которой он был успевающим, но не блестящим учеником, учеба в не слишком престижном, но и не слишком плохом университете, востребованная специальность, которой он овладел не хуже и не лучше других, и к которой был равнодушен. Случался, время от времени, и ни к чему не обязывающий секс, приносящий удовлетворение и удовольствие, но не радость. Многие, очень многие, жили такой-же жизнью и были довольны, а вот были ли они счастливы? Ему же, по крайней мере, этого было недостаточно. Мир вокруг тускло демонстрировал серый цвет и таким же серым и незначащим было все остальное: эмоции, интересы, люди вокруг да и вся жизнь.

Правда, была еще Леся. Она не была ни серой, ни скучной, а была единственной и необходимой. Что же не сложилось?

– Ты боишься жить – тихо и просто сказала Леся – Поэтому уходи. И, если ты когда нибудь найдешь в себе смелость жить, то попробуй вернуться. Может быть я еще буду тебя ждать.

Произошло это не сразу, заняло месяцы и годы, хотя потом, когда было уже поздно, он осознал, что она говорила это уже давно, просто он не слышал тех страшных слов, фильтровал