Пятый - Марк Рабинович

– Андрюша?

Ну вот, теперь еще какой-то Андрюша. Хотя, нет! Это же его зовут Андреем. Но откуда она знает его имя?

– Ты меня не помнишь?

Она вопрошающе смотрела на него, требуя узнавания. Нетрудно было догадаться, кто стоял перед ним. Но узнавания не было, он решительно не помнил эту женщину, одну из многих, мимолетную отцовскую пассию. Об этом легко было догадаться хотя бы по внезапному смущению самоуверенной пожилой дамы.

– Я не уверен – пробормотал – У меня плохая память на лица.

– И на имена, я полагаю, тоже?

Ее смущение куда-то исчезло и тон снова стал насмешливо-ироничным. Но он-то хорошо знал, что за таким ерничаньем обычно кроется ни что иное, как насмешка над самим собой, и поэтому никогда не обижался на насмешников. И, все же, пожалуй он невольно продемонстрировал недовольство.

– Да ладно тебе, Андрюшенька, не обижайся на старуху – примирительно сказала женщина – Я ведь тоже тебя не узнала. Ты так изменился… Очень сильно изменился.

Последние слова она произнесла задумчиво, даже немного изумленно как будто не могла представить себе, что человек может настолько измениться.

– Угостишь старушку чашечкой кофе? – немного кокетливо спросила она.

Через несколько минут они уже сидели в уютном кафе с видом на тяжело груженые баржи, терзающие воды реки его детства.

– Похоже, ты давно, даже очень давно не был в наших краях – продолжила она – Что это тебя вдруг потянуло на малую родину?

Он в очередной раз пожал плечами: сегодня этот жест удавался ему особенно хорошо. А что он мог ответить? Не было у него внятного ответа на этот вопрос.

– Тебе, Андрюша, действительно трудно было меня вспомнить – неожиданно начала она – У твоего отца было слишком много женщин.

В ее словах не было ожидаемой горечи: она просто констатировала непреложную истину.

– Да – подтвердил он – Папа был большой бабник.

– Нет, не так! – неожиданно выкрикнула она – Ты что, так и не понял?

Что он должен был понять? Пришлось в очередной раз пожать плечами.

– Что я мог понять? – проворчал он – Отец меня всегда сторонился. Да он просто выдавил меня из своей жизни. Наверное именно поэтому я ничего и не понимаю.

Старая женщина придвинулась к нему поближе и осторожно взяла его вялую руку своей.

– Да, он действительно сторонился тебя. Понимаешь, почему?

Он уже понял, догадался, но отрицательно покачал головой.

– Все-то ты понимаешь! – сказала она.

В проницательности ей трудно было отказать, и все-же она произнесла то, чему он тщательно не давал проникнуть в свое сознание:

– Ты так напоминал мать, что порой он боялся смотреть на тебя.

– Откуда…?

– Однажды он сам мне признался. Правда теперь ты вырос, заматерел и больше не похож, но он этого уже не увидит.

Она произнесла это задумчиво и немного неуверенно, как будто сомневалась в том, что некогда столь важного для нее мужчины больше нет. Он и на самом деле обо многом догадывался. Много позже, когда было уже поздно, он понял наконец, что отец не был ни бабником, ни старым развратником. Он, оказывается, искал единственную, необходимую ему женщину, ту, которую отняла у него подлая болезнь. И он истово высматривал ее в чужих карих (серых, зеленый, голубых) глазах, прекрасно понимая, что никогда не найдет.

– Вы любили отца? – внезапно спросил он сам не зная почему.

– Да – просто сказала она – Это был мой единственный мужчина.

– Единственный? – невольно вскинулся он.

Дама явно не походила на старую деву, вечно тоскующую о неразделенной (или не слишком разделенной) любви.

– Да, единственный… Правда, были еще любовники, были и мужья. А вот мужчина у меня был только один. Правда, недолго.

– А он вас любил? – это вырвалось у него само и он сразу осекся – Извините, это не мое дело.

– Да, не твое – она пристально посмотрела ему в глаза – А может и твое, решай сам… Нет, он меня не любил, хотя очень старался… Старался полюбить.

Она надолго задумалась, положив головку на сложенные ладони до нельзя изящным и, как ему показалось, годами отработанным жестом.

– Знаешь ли, Андрюша…? Впрочем, ты, конечно же знаешь… Нас ведь было немало, таких как я. Почти все мы знали друг-друга, здоровались на улице, приветливо кивали при встрече, иногда останавливались поболтать, никогда не злились и не завидовали. Да и чему завидовать? Мы, отверженные, знали что сегодняшнюю пассию ждет та-же участь, что и нас и поэтому не становились врагами. Напротив, мы ощущали некую общность, если даже не родство, ведь мы стали сестрами по несчастью. Или по счастью, недолгому и неверному счастью? Мы даже начали встречаться, создали своеобразный клуб пострадавших, раненных в сердце твоим отцом. Однажды, за чашечкой кофе и пирожным в кафе, одна из нас догадалась, что искал твой отец. А ты понял ли?

Да, он уже догадался: отец искал женщину, способную заменить ребенку мать. Искал самозабвенно и долго, но так и не мог себя заставить принять одну из тех, которые казались ему недостойной заменой его единственной любви. Только сейчас он понял, что именно за это отец и просил прощения перед смертью.

Бывшая отцовская пассия незаметно исчезла, растворилась в дальнем конце улицы, а он все сидел на остывшей чашечкой эспрессо и не знал, на что решиться. По всем канонам, почерпнутым им из затертых до дыр книжек, он должен был сейчас пойти на кладбище, поправить могилку и пролить там скупую мужскую слезу. Но за строгим мраморным надгробием следил щедро оплачиваемый работник кладбища, а скупая слеза вряд-ли пожелает роняться; все же он был сыном своего отца и унаследовал его непреклонный характер. Или не унаследовал? Да, у него были немалые сомнения в своей непреклонности. Впрочем, никто не знает какие сомнения обуревали в свое время его непреклонного отца. Еще можно было бы возложить на могилу букетик цветов, осчастливив при этом продающую их бабульку на воротах. Но цветы эфемерны и уже к завтрашнему утру их не будет, либо унесенных ливнем, либо украденных неимущим влюбленным, а то и перепроданных той-же предприимчивой бабулькой. Он усмехнулся, подумав что отцу, рационалисту и цинику, понравился бы ход его рассуждений. Вот только тот рационалист и циник пронес через свою непростую жизнь любовь к одной единственной женщине, что обычно рационалистам и циникам не свойственно. И все же, цветы ему ни к чему. Хорошо евреям: те оставляют камешки на могиле, и эти камушки лежат месяцами,