Пятый - Марк Рабинович

громко и настойчиво, добавляя порой истеричные нотки, могут и сорваться на визг. Приказы же отдают четким и раскатистым командным голосом не допускающим отказа или, боже упаси, рассуждений. От него неоднократно требовали и ему многократно приказывали, и то и другое не раз бывало в его жизни. Но никогда еще этого не делали испуганным шепотом. И тогда они бежали. Бежали от этих требовательных ручонок и от тихого, но такого требовательного шепота. Они очень старались, чтобы их уход выглядел степенно и осторожно, планомерным и достойным отступлением. Может быть так это и выглядело со стороны, но они-то знали правду. Нет! То было паническое бегство, безудержный и беззастенчивый драп. Это поняла и воспитательница.

– Лучше бы вы не приходили – сказала она, поджав дрожащие то-ли от волнения, то-ли от негодования губы.

Он сумел лишь невнятно пробормотать: "Извините", в то время как рука судорожно искала спасительную ручку двери. Уже уходя он услышал едва слышный, но нарастающий, детский плач и быстро захлопнул дверь, воздвигая преграду между собой и детьми и этими едва слышными всхлипываниями. Дверь была сработана на совесть и гул плачущих тонких голосков притих, но не исчез. Теперь дети плакали где-то не краю подсознания и он с ужасом подумал, что теперь ему суждено слышать этот плачь до конца его дней. Нет, конечно же то была лишь игра воображения и вскоре фантомный плачь исчез. Исчез, чтобы появляться снова во вначале нечастые, а потом все более и более привычные минуты душевного разлада.

Этот провальный визит стал также и концом их семейной жизни. Теперь их уже ничего не связывало, прошло еще несколько бесполезных месяцев и они расстались тихо и уныло, как и жили последние годы. Ему так и не удалось устроить свою жизнь, а вот бывшая жена неожиданно преуспела, выйдя снова замуж.

– Вот и все – закончил Четвертый тусклым голосом.

– Ну, и где же тут трагедия? – замечание Второго не отличалось деликатностью.

– А что это по-твоему? Комедия? – если бы было светло, Четвертый наверное посмотрел бы на Второго укоризненно.

– Слеза ребенка, да? – поинтересовался Первый.

– Детей, уважаемый, детей…

В голосе Второго еще слышались иронические нотки, но звучали они как-то неубедительно. Было похоже, что Второй относится к последнему рассказу серьёзнее, чем хотел бы показать. Но продолжения не последовало и, после продолжительного молчания, снова заговорил Четвертый:

– Ну, хорошо… Мы закончили свои исповеди… Что теперь?

Никто не ответил и он, помолчав, продолжил:

– Для кого я говорил? Кому изливал душу? Вам троим? Или, может быть, темноте в подвале? Так темнота же не ответит. Или ответит? Эй, темнота! А-у!? Что скажешь? …Молчит стерва.

– Ты говорил для самого себя – совершенно безэмоционально сказал Первый.

– Вообще-то… – Третий произнес это неуверенным голосом – Вообще-то мне почему-то кажется, что мы говорим для кого-то постороннего… Для кого-то пятого, что-ли?

– А почему не для шестого, седьмого, восемьдесят четвертого? – Четвертый пытался иронизировать, но получалось плохо.

– Оставить паранойю! – приказал Первый – Такие мысли возникают со страху. Помню, как в детстве боялся темноты. Все мне чудовища мерещились.

– Вот только не надо… – пискнул Второй.

– Ладно, не буду – отрезал Первый – Но рано или поздно нас отсюда вытащат…

– Как бы не не было поздно – едва слышно проворчал Четвертый, осекся и добавил – Все, все, больше ни слова…

– Итак… – как ни в чем ни бывало продолжил Первый – Представьте себе, что мы вышли на свет и зажили своей прежней жизнью. Семья, работа, рыбалка по выходным… И что же?

– Что "что-же"?

– Я сейчас думаю о том, что мы сейчас наговорили. Мы что, так и оставим свои заветные истории? Забудем? Выговорились и хватит? Или…?

– Или… что?

– Нет, пожалуй, ничего – Первый скомкал разговор с несвойственной ему неуверенностью – Давайте лучше продолжим комплексовать. Ну, кому еще что-то там мерещится?

– И все же мне кажется… – начал было Третий, но Первый его перебил.

– Т-с-с! Слушайте! – хрипло прошипел он.

Четверо замерли, настороженно вслушиваясь. Действительно, если прислушаться, то можно было различить повторяющиеся звуки мягких и глухих ударов. Чьи-то осторожные руки аккуратно разбирали завал над подвалом…

Часть 3. Возвращение

Первый

Поселок ничем не напоминал смутно запомнившееся ему, замершее от ужаса село. Впрочем, как он мог помнить то, что так тщательно старался забыть? Занавески на окнах никуда не делись, но ему никак не удавалось найти именно те дома. Они спрятались среди десятков подобных им хат, притаились где-то в приступе застарелого, но незабываемого страха. И уж совершенно непонятна была причина, по которой он сюда вернулся. Наверное, именно так ведет себя преступник, которого тянет на место преступления. Но он-то не преступник. Или, все же, преступник? Конечно, все авторитетные комиссии, и армейские и независимые, его оправдали. Но оправдывал ли он сам себя? На этот вопрос у него не было ответа. Нет, лица убитых им озверевших мальчишек не стояли у него перед глазами и угрызения совести за их уничтожение никак не давали о себе знать. А вот иное, оно не давало покоя.

Ветер лениво шевелил листьями верб, сверкали свежевымытые стекла под наличниками окон, тщательно вылизанные кошки подозрительно косились с заборов. В довершение картины улицу пересек размахивающий крыльями угрюмый гусь. Поселок демонстрировал спокойствие, несомненно показушное, которого, по его ощущениям, просто быть не могло. Казалось, село просто издевается. Впрочем, и тогда, в тот страшный день, не было ни пожарищ, ни разрушенных хат, ни поваленных заборов. Наверное и гусь также сосредоточенно бегал тогда по улице. А вот кошек на заборе тогда не было, потому что кошки умнее людей и все понимают даже в те моменты, когда люди уже давно перестали соображать.

Зачем он вернулся? Что ищет? Этого он пока не понимал и не был уверен, что хочет понять. Он шёл по пустынной в будний полдень улице и его не оставляло странное ощущение, своего рода дежа-вю. Долго он не мог вытащить это понимание из подсознания и перевести его в нечто осознанное и поименованное. Наконец он сообразил: ему не хватало собеседника, антагониста – то-ли стебля тростника, то-ли этакого Вергилия. Некто, в кого можно выплеснуть сокровенное, наболевшее. Выплеснуть и немедленно забыть… И антагонист не заставил себя ждать.

Внезапно пустота улицы сломалась: навстречу ему шла женщина. Лет пятидесяти, одетая не по-деревенски изящно, обутая в туфли вместо ожидаемых сапог, что было более чем странно в разгар посевной, она, скорее всего, была учительницей или