Пятый - Марк Рабинович

воображение рисовало то модельное личико из модного журнала, то изображение со старинной гравюры, то пышные рубенсовские формы. Но нет, он знал, был уверен, что не была она ничем подобным. Саша обладала, несомненно, той индивидуальной, несерийной красотой, что смотрит на нас с фресок Рафаэля. Такое лицо промелькнет порой в уличной толпе и ты проносишься по инерции мимо, а потом вспоминаешь еще день или два или три, а сердце при этом щемит, как будто что-то неизмеримо важное прошло и исчезло навсегда. Как важно не пройти мимо, вот только не каждый на это способен. Довлеет над нами боязнь недоуменного взгляда и нежелание показаться смешным. А так ли уж страшно быть смешным?

В общем, вспоминалось и с затаенной болью и со щемящей тоской. А что же было потом, перед самым рассветом, перед тем как она исчезла в утреннем тумане?

– Ты вернешься? – спросила она.

– Да, конечно!

Он сразу понял, что совершил ошибку. Между ее вопросом, на который мог быть только один ответ, и его ответом промелькнула небольшая пауза. Совершенно незначительная, она, казалось бы, ничего не значила. Может быть он просто сделал слишком глубокий вздох, прежде чем ответить. И все же пауза была и Саша наверняка это почувствовала, не могла не почувствовать, ведь она все понимала с полуслова. Да и слово "конечно" несомненно было лишним и вносило диссонанс в простую фраза, которая должна была состоять из одного только однозначного "да". А теперь в его ответе прозвучала какая-то неопределенность, незначительная, казалось бы, и почти незаметная и, все же, вполне ощутимая для чувствительного уха.

– Я буду ждать – сказала она.

Ее фраза тоже прозвучала странно, как будто она хотела сказать: "Я все равно буду ждать". Как будто она не была в нем уверена, зато была уверена в себе.

– Я вернусь! – твердо сказал он.

А это было сказано отменно, четко, однозначно, по-мужски. Вот только не было в нем сейчас ни уверенности, ни однозначности. Но голос не подвел и Саша поверила. А ведь он уже тогда знал, что не вернется. Что его напугало? У него даже не нашлось внятного оправдания. Будь он женат, каким бы это было прекрасным предлогом, каким неземным благородством можно было бы объяснить его паническое бегство. Но он не только не был тогда женат, но даже не поддерживал ни с одной женщиной достаточно серьезных отношений. Чего же он бежал?

Потом, когда уже не оставалось иного выхода, он очень убедительно доказывал самому себе, что с ним сыграла злую шутку неистребимая тяга к романтике. Просто не могла не подействовать, убеждал он себя, яркость этой необычной женщины, столь контрастной на фоне унылого города и серой ночи. А все остальное было всего лишь неосознанным порывом, страшным своей иррациональной спонтанностью и очень опасным. Но он, рационалист и уравновешенная личность, сумел устоять. Пожалуй, ему следует даже этим гордиться. Но гордиться не получалось, а получалось только выть от тоски и от сознания своей трусости.

…Третий замолчал и молчал долго.

– Это все? – не выдержал наконец Четвертый – Так что же все таки произошло там, на берегу?

– Разве это так важно? – нехотя, как могло бы показаться, произнес Третий.

– Не понял… А разве?

Четвертый осекся, не зная, как продолжить.

– Там случилось нечто очень важное для нашего рассказчика – влез в разговор Второй – Может быть это был безумный неземной секс…

– …Или всего лишь задушевный разговор… – добавил Первый.

– Но такой, что затронул душу. Неважно, что именно там случилось. Важнее то, что осталось наутро. Я верно говорю?

– Наверное… – Третий ответил Второму вяло, думая о чем-то своем – А ведь я еще ни разу никому об этом не рассказывал и это меня несколько тревожит.

– Почему?

– Слишком уж похоже на исповедь. Неужели мы отсюда не выберемся?

– Молчать!

– Тьфу на тебя!

Это воскликнули одновременно Первый и Второй, а Четвертый лишь уныло закряхтел. В подвале нависла неловкая тишина и, наверное, чтобы сгладить неловкость, Третий продолжил:

– Потом я попробовал жить дальше. Стремительно женился и старательно любил свою жену. Она все понимала, но благоразумно молчала. Позже, когда родились дети, у меня даже начало получаться и стало немного легче. Только…

– Что только?

– Не знаю…

– Ты не обязан рассказывать – веско прозвучали слова Первого – Хотя без полной откровенности твой рассказ лишен смысла. Впрочем, дело твое.

– Только мне постоянно кажется… – голос Третьего окреп, наверное благодаря подсказке Первого – Мне все время мнится, что я живу не своей жизнью. И я чувствую порой что где-то там, в несуществующем месте другой “я” живет совсем иначе. Правильно живет.

– Ну, братцы, пожалуй что все мы так живем – Четвертый попытался добавить в голос нотку цинизма, но получилось у него совсем иначе, проникновенно – Точнее, не так живем. Вот я, например…

– Да, кстати о тебе – а вот Третьему ехидство удалось – Помнишь, чья сейчас очередь?

– Помню…

Четвертый

– У вас есть дети? – осторожно, даже робко спросил Четвертый и неожиданно резко продолжил – Не отвечайте, это был риторический вопрос…

Тем, у кого есть дети, не понять бездетных. Ведь никто не хочет умирать и каждый из нас собирается жить вечно. Поэтому мы судорожно строгаем детей и пытаемся вырастить их своими клонами, вполне материальными копиями, созданными невидимыми клавишами Copy/Paste. Наши дети ощущают это клонирование и всячески противятся ему. Рано или поздно мы смиряемся и, умиляясь, обнаруживаем, что они лучше нас. Тогда мы успокаиваемся, ведь теперь частица нас продолжает жить и, значит, мы никогда не умрем. Так обстоит дело с детьми, а ведь можно еще и дождаться внуков. И совершенно не понятно, что делать тем, у кого детей нет? Им-то предстоит уход в небытие, навсегда. Вот это и есть настоящий ужас.

…У них не было детей и надежды уже не оставалось. Вместе с надеждой они оставили за собой: врачей, знахарей, деревенских бабок, лекарства, снадобья и молитвы в храмах всевозможных богов. Однако вначале был тихий плач, унылое молчание по вечерам и прерывистые, как телеграфный стук, переглядывания, не требующие уже слов после полутора десятков лет бездетного брака. Он чувствовал как уходит любовь, уступая место безразличию, боялся и не хотел этого. Наверное именно от всей этой безнадежности и появилась мысль об усыновлении и, кажется, он первым заговорил об этом.

На усыновление не так просто было решиться. Как славно когда согласно затертым до дыр сентиментальным книжкам, ты встречаешь несчастную раненую (но