Пятый - Марк Рабинович

не сильно) девочку. Подходит также голодный и грязный (но не слишком грязный) мальчик. Раненые мальчики тоже случаются, а вот грязные девочки почему-то не попадаются. И ты понимаешь, что это судьба и он (она) становится тебе сыном (дочкой). Но так бывает в книжках, а вот в жизни все выглядит несколько иначе. Впрочем, и в жизни бывает так, что у кого-то из родственников, друзей или, на худой конец – соседей, ребенок остается без родителей. Но это же трагедия и они боялись даже допустить такую возможность в свое сознание. Наверное, это помогло и трагедии не произошло.

Им, наверное, стоило бы пойти в Дом Малютки, выбрать первого же попавшегося розового, орущего и бессмысленного младенца, не разбирая пола, цвета волос и смуглости кожи, ткнуть в него пальцем и сказать: "Вот наш ребенок!". Но они этого не сделали и это было их первой ошибкой. Почему они так не поступили? Пожалуй что им, хотя они и не считали себя снобами, претило брать в дом не ими рожденное бестолково угукающее существо, не вызывающее никаких эмоций. Да, возможно снобами они и не были, но тупыми рационалистами оказались несомненно. Понял он это значительно позже, когда было уже поздно что-либо менять. Итак, Дом Малютки им не подходил. Теперь оставалось лишь одно: пойти в детский дом. Его жена почему-то называла это место "сиротским приютом", наверное вычитав в какой-нибудь старой книге. Пусть будет "сиротский приют", думал он, не в этом суть. А суть была в том, что им предстояло выбирать и они этого ужасно боялись. Он просто не представлял как можно ткнуть пальцем в ребенка, мальчика или девочку и сказать: "Вот этот!" Поэтому предложение сотрудницы детского дома, показать ему детей незаметно для них, показалось ему кощунством.

– …Дети в игровой комнате будут вести себя естественно. Таким образом, не подвластные каким-либо сторонним факторам они проявят исключительно свои естественные качества и вы легко сможете выбрать подходящего для вас ребенка.

Хорошо заученные и неоднократно повторенные слова женщина в мятом белом халате произносила хорошо поставленным и красиво модулированным голосом. Вот только эти совершенно правильные слова вызывали почему-то неприятие, даже отторжение. Поэтому продолжение пространных объяснений он уже не слушал, отключив восприятие и интуитивно-правильно кивая в нужных местах. Наконец, сотрудница закончила и вопросительно уставилась на них.

– Мы не будем выбирать! – твердо, как ему тогда показалось, сказал он.

Женщина посмотрела на него удивленно. "Но как же тогда?" – читалось в ее усталых глазах.

– Пусть они сами выбирают.

– Дети?

– Да… Они…

Это была сказано так благородно, так красиво, что он чуть не прослезился. Как же он клял себя впоследствии за эти неосторожные и безумно глупые слова, как бы он хотел вернуть время назад и стереть из реальности, переписать, то, что было потом. А ведь все было так логично. Дети бывают худые и толстые, высокие и низкие, светлокожие и смуглые, светловолосые и брюнеты. Девочки и мальчики, наконец. Кто им нужен? Как их выбирать, какими критериями пользоваться? О, каким это казалось мерзким им, рафинированным интеллигентам и безупречно нравственным, как им мнилось, людям. Выбор ребенка был для них сродни невольничьему рынку из книжек с пестрыми обложками, которыми они зачитывались в детстве. Как это должно выглядеть? Покажите, пожалуйста, полный каталог. Нет, этот не годится, у него нос неправильной формы, а у той девочки волосы слишком жесткие – будет трудно расчесывать. Фу ты, какая гадость! Такой рациональный подход коробил, претил, и поэтому они бросились в другую крайность. А ведь все крайности, и это им не мешало бы помнить, одинаково плохи. Это была их вторая ошибка.

…Дети заходили по-одному, с видимым страхом поглядывая на незнакомую пару. На первый взгляд они вовсе не выглядели "сиротками из приюта". Не было тут знакомых по сентиментальным фильмам однотипных, одинакового цвета одеяний, нивелирующих лица, характеры и даже пол, так что мальчиков не отличить от девочек. Не было здесь никаких стриженных "противовшивых" макушек и короткая, но не чрезмерно короткая стрижка мальчиков легко позволяла отличить блондинов от брюнетов и рыжих, а косички девочек были заплетены по разному. Да и одежда на детях была разнообразная, можно сказать, яркая. А вот выражение лиц было у всех одинаковым: полу-испуганным, полу-напряженным и ждущим. Ждущим чего?

Они вошли в игровую комнату и встали вдоль стены неровной цепочкой, как будто повинуясь команде воспитательницы, хотя та не произнесла ни слова. Молчали все. Тишина нарастала, становясь невыносимо оглушительной. Дети не шевелились, не переминались с ноги на ногу, не обращали внимания на валяющиеся здесь и там куклы, грузовики и медведей разных цветов и размеров. Никто не садился на лошадку-качалку и даже плюшевые супергерои застыли на полу в совсем не супер-геройских позах. Он бросил быстрый и растерянный взгляд на воспитательницу и поймал ее ответный взгляд – такой же растерянный. Еще несколько секунд тишины навалились на него всей своей тяжестью. Что-то должно было произойти, но не происходило и это было хорошо, потому что ему стало страшно. Такая жуткая тишина просто не может закончится ничем хорошим, понял он.

– Ты моя мама?

Девочка произнесла это слова шепотом, но они прогремели как сирена учебной тревоги в далекие и тщательно забытые годы срочной службы. Она сделала пару шагов вперед, подошла к его жене и осторожно дотронулась до ее вяло висящей руки. Жена вздрогнула и затравленно посмотрела на него. Ни ответить, ни выдернуть руку она не решилась и лишь продолжала отрешенно смотреть куда-то вбок, туда, куда не доставал ищущий взгляд девочки. Светлые пятнышки веснушек на лице ребенка потемнели, стали темно-рыжими, скрепленные на затылке косички расплелись, упали и висели двумя крысиными хвостиками. Девочка попыталась встать на цыпочки и поймать взгляд женщины, но разношенные домашние тапочки с меховой опушкой не позволили ей это сделать.

– Ты мой папа?

Его дернули за край вязаного свитера. Мальчик был совсем маленьким, лет пяти, не более. В своей майке с аппликацией Микки Мауса на груди, коротких штанишках и потертых сандалиях он казался иллюстрацией к веселой детской книжке, этаким Буратино. Вот только это был очень грустный Буратино, глядевший на него снизу вверх совсем не детскими глазами. Страх заворочался где-то в области живота и похолодели пальцы рук. Он с ужасом ждал того, что неизбежно должно было сейчас произойти. Прошла минута или две и вот уже десяток или более детских ручонок теребят его одежду. Тонкие голоса шепчут: "Ты мой папа". Это уже не вопрос, теперь это утверждение, требование, приказ.

Требуют, как правило,