Мои великие люди - Николай Степанович Краснов

— От, ребятня! — следя за малышом, говорит Богданиха. — Ну что за дети, нынешние-то! Все знают, все умеют. Еще только вылупился, а глядь, уже тянет отцовский велосипед, прилепится сбоку, и не поймешь как, пошел летом летать по всему селу! А мы вот век свой прожили, а доси не знаем, как подступиться-то к нему!.. Или телевизор взять, этот-то. Внуки мне им надоели, хуже горькой редьки!.. Мы разве такими-то росли?

— Где там! Меня с пяти лет посадили прясть.

— А меня сызмальства отец к лошадям приучал. Сынов-то не было, одни девки. Сколько себя помню, все я на коне. То на пахоту, то купать, то в ночное. Мчалась вместе с мальчишками. Как и они, встану стоймя на спине лошади и скачу. Кто быстрей!..

Лявоновна посулилась поиграть с Вадиком, лишь бы телевизор не тарахтел. Малыш охотно согласился и щелкнул пуговкой выключателя.

— А во что будем играть? Давайте в пароход! Ты, баб, садись вот тут, бабушка-старушка вот тут, а я впереди вас, на моем стульчике. Знаете, как на Волге пароходы гудят? У-у-у, у-у!.. Вы будете гудеть, а я буду рулить. Я — капитан! Раз, два, отплываем. Гудите!

— У-у! У-у! — послушно выполняют они его приказания и так, не отлынивая от возложенных на них обязанностей, неторопливо продолжают свой разговор.

— А ты, Гашка, легкая на вспоминке. Анады подумала: была у меня подружка Богданиха… Как же ты все эти годы жила?

— Ох, девка, и не спрашивай!.. О тебе-то я все знаю: Невка рассказывала… Мне же досталось хлеще твоего. Голод-то после войны какой был. А я без мужика, сама — пятая. Сгребла детишек да и сорвалась с колхоза по вербовке. Где только не была! Дороги ремонтировала — и в Мурманском городе, где ночь-то тянется цельную зиму, и в Азии, в той-то, Средней, где ватка-то растет… На Мурмане напросилась я в мужичью бригаду. Смехота! Мужичье-то ведь знаешь как работает. Ткнули лопатой, не ткнули: хватит, давай курить. Я им: «Как курить? Мы же еще ничего не делали?» — А они: «Садись, кури!» Говорю им, что не курю, и никто из баб в моем роду не курил. Обругают меня: «Мать-перемать! Тогда просто сиди. Сиди и все!» — «Да как же так! — говорю. — Вон бабы работают. Я в колхозе работала от зари до зари. А тут с вами… Как не стыдно!» — и в слезы. Возмущаются: «Ну и человек! Брось, а то выгоним!..» Я еще пуще реветь, потому что, если выгонят из бригады, получать столько не буду. Чтоб у них удержаться, угождала им, заботилась. Они на работу всегда выходили с опозданием. Я же вовремя. Весь инструмент им приготовлю, жду. Наконец идут, смеются: «О, наша сорока уже сидит на инструменте!..» А вечером все бросят где попало, я все аккуратненько приберу за ними. Так и не выгнали, спасибо им. Только без дела было тошно, когда они курили, все порывалась работать. А совесть, видать, в них была. Скажут иной раз: «Да пойми ты, мы же не можем тебе оплачивать в двойном размере! Сиди!» — «Да как сидеть? — говорю. — В колхозе-то я от зари до зари работала!..» Когда наступил полярный день, а солнце там целыми месяцами не заходит, так и кружит по небу, ох, уж они тогда надо мной потешались: «Вот теперь, — говорят, — поработай-ка от зари до зари! А то одно свое заладила: колхоз, колхоз…»

— Что ж вы не гудите? — сердится Вадик. — Гудите, а то я вас ссажу и пойдете пешком!

— У-у! — опять они гудят в два голоса. Николай, выглянув из своей комнаты и застав их за игрой в пароход, только усмехнулся. Богданиха продолжала:

— Как подняла я дочек на ноги да определила замуж, думала, что конец моим мытарствам и можно возвращаться в Дивное, ан не тут-то было. Старшей достался мужик хороший да невезучий. Охота его ушибла построить дом. Построил. И тем же летом молонья его подожгла. Как есть все сгорело… Хуже грабежа: вор хоть оставит углы, а пожар, тот и углов не оставит. Что делать? Подались в Чикмен, или как его там, не выговорю, в Чуж-город, туда, где ватку-то сеют и где жены-то молодые завеску на лице носили. Пошли у них дети малые, а кому нянить? Нянить некому. Мне прямая дорога к ним, а тут другой дочке помощь потребовалась. Замужество сперворазу ей не далось. Такой-то верченый мужик достался, да страшный, черный, и лицо все заросшее волосьем, этакий Хабибула. Все глядела на него и думала: мы смешные, а, оказывается, есть еще смешнее нас. Как закозикается ему выпить, не остановишь. Только и знает — гулять да драться. С тех-то пор всех пьяниц остерегаюсь и другим наказываю: видишь, пьяный идет — обойди его, колесом обойди!.. Дружки у него такие же, лезут чем свет: «Пойдем поправимся с одного бока на другой!» Значит, опохмелиться зовут… Кралечки у него заимелись. Известно, у других-то все вкуснее, и жинки — вкуснее. Сказать бы ему: «Ты что, как баран круженый!» — да боюсь. Дочка, та плачет и плачет. Муж конюет — кому это понравится… Все же не стерпела я. Он — в драку. А я разве кому уступлю, даже мужику: как дам, будешь лететь да радоваться!.. Дочка мне подмогла, тот даже бечь кинулся. Беги, беги, милый, да побыстрей, чтоб бобик не догнал!.. Дочка развод взяла, а вскоре опять пристроилась замуж. Тогда уж я и поехала в эту-то Азию, в Среднюю-то. Подсобила старшой детей вырастить. Внучка, ох, развитая! Школу закончила, уже комсомолка, да еще все на кого-то учится. А внук, он помлаже, здесь, с нами. В техникуме займается. Да только, блудня, загуливается допоздна, а утром никак не добудишься, занятия пропускает. Надо бы сообщить матери-то, чтоб взбучку дала.

— Будить-то его, наверное, жалко?

— А разве не жалко. Конечно, жалко!..

Вадику наскучило играться с бабулями в пароход, он оставил их в покое, занявшись игрушками в своем уголке. Зато Николаю их разговоры, видать, пришлись по душе, он с интересом подсел к Богданихе. Его хлебом не корми, а дай повыспрашивать: как, что, зачем да почему.

— Тетя Агаша, вы говорили, что у вас и сыновья есть.

— Да, двое. Один — вот как ты, другой — помлаже… Да редко видимся: дуже лихие жены достались. Одна-то вроде бы тихоня, да тягостно с ней. Дома ничего делать не дает. Все сама. А я так жить не могу, работать люблю. Другая же, вот бойкая! Платья вполноги, спина до самого мягкого места на змейке, свои-то волосья выстрижены, чужие надевает, бегает туда-сюда,