Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

превращалась в свекольную розу, картошка — в запеканку кокотт по-французски, а квашеная капуста — в шукрут по-эльзасски, хоть и без полагающихся для данного рецепта свиных копченостей.

Драчёв мечтал как-нибудь посидеть и побеседовать с ним, но дел навалилось столько, что успевали перемолвиться несколькими словами за завтраком и за ночным чаем, после которого разбредались по своим комнатам и валились спать.

— А так хочется погутарить подольше, — сказал как-то Павел Иванович.

— Ты прямо как казак из «Тихого Дона»: погутарить, — усмехнулся Василий Артамонович.

— Да уж, прицепилось слово, — пожал плечами Драчёв. — Жена даже издевалась. «Ты, — говорит, — еще начни говорить “кубыть” и “хучь зараз”». Это, конечно, не прилипло, а вот «погутарить» мне до сих пор кажется чем-то родным и сокровенным. Сам не знаю почему.

В коротких беседах они успевали сообщить друг другу скудные подробности жизни с тех пор, как вернулись из Франции, и до нынешних времен.

Однажды утром Павел Иванович запел то, что по утрам пели очень многие советские люди:

— Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река...

И Арбузов стал вспоминать:

— Помню, как появление этой песни вдруг оживило мою жизнь. После ухода от меня жены и сына я много лет считал себя угасшим человеком, ненужно доживающим свой век. И вдруг по радио стали часто передавать эту песню. И я взбодрился. Жизнь продолжается, люди строят новую страну. Кто-то имея семью, любимую женщину, а многие, как я, в одиночестве. Но одиночества нет, кругом люди, и надо все свое время посвящать им. Служить им по мере своих сил и талантов.

— Простая и святая истина! — поддержал его Драчёв. — Вечерком сегодня, если получится, посидим подольше, погутарим. Побеседуем.

И как раз выдался редкий день в конце марта, когда и впрямь Палосич не привез в Кремль главного человека Страны Советов, удалось пораньше освободиться, не за полночь, а часиков в восемь вечера. Пили чай с сухарями и баранками, и Павел Иванович, одетый в уютный монгольский халат дээл, предавался воспоминаниям:

— Это в тридцать третьем году было. Фильм «Встречный». После него вся страна запела «Нас утро встречает прохладой...». Пожалуй, эта песня могла стать гимном молодой страны. Скажем так: «Интернационал» — официальный гимн, а песня из «Встречного» — неофициальный.

— Да, собственно говоря, так и было, — кивнул Василий Артамонович.

— Это сейчас имя Шостаковича известно каждому, — продолжал главный интендант. — Недавно в Куйбышеве прошла премьера его новой симфонии номер семь... Да мы вместе с тобой ее недавно же слушали по радио. «Ленинградская».

Радио вернулось в домашний быт Павла Ивановича после назначения главным интендантом. Отныне он тоже относился к категории «высшее руководство страны», и ему по квитанции выдали со склада в целости и сохранности его СВД-9 — супергетеродин всеволновый с динамиком, выпущенный Александровским радиозаводом ровно два года назад и подаренный Павлу Ивановичу коллегами на сорокачетырехлетие. Вечная выдумщица Ната расшифровала аббревиатуру СВД — семейство великого Драчёва. Тогда почему девять? Четверо уже есть, а там добавятся зятья и внуки. Два зятя и три внука, что ли? Неважно, отстаньте!

Вновь накатила волна воспоминаний, он отчетливо услышал звонкие голоса дочерей, увидел блеск их глаз и глаз жены. Запнулся, проглотил тоску и продолжил про Шостаковича:

— Но настоящая всесоюзная слава к нему пришла именно в тридцать третьем, когда он сочинил эту летучую музыку «Нас утро встречает прохладой...».

— На стихи Бориса Корнилова. Куда-то этот поэт подевался. Говорят, его при Ежове расстреляли.

— К сожалению, да. Поэт был очень сильный. Но не выдержал славы. Как раз после песни из «Встречного». Все кому не лень хотели с ним выпить, а парню еще тридцати не исполнилось. Слетел с катушек. В пьяном виде подражал пьяному Есенину, орал, что не даст раскулачивать крестьян, грозился поднять кулацкое восстание...

— Правда? Не знал.

— Ну и в тридцать лет попал в ежовые рукавицы. Жаль парня. Какие бы он сейчас стихи о войне написал! — Драчёв вздохнул и перекинул мостик с трагического на смешное: — А еще тогда же всюду у нас в Новосибирске тарзаны заулюлюкали.

— Это не только в Новосибирске, но и у нас расцвело буйным цветом, — усмехнулся шеф-повар. — Я тогда в Ленинграде жил. Работал в рабочей столовой. Бывало, идешь вечером с работы, и хочется спросить себя, где ты, в городе на Неве или попал в джунгли. Повсюду понавешали тарзанок и на них раскачиваются. И улюлюкают. У некоторых очень похоже получалось, как в фильме. Точь-в-точь. И знаешь, почему-то меня тогда это так веселило, что мое заледенелое горе стало потихоньку оттаивать. Я снова стал улыбаться, радоваться жизни. А потом даже засматриваться на женщин и девушек.

— Жизнь, как ни крути, берет свое, — поддержал друга Павел Иванович. — Иначе бы каждое горе вышибало людей из строя сотнями. И даже тысячами.

— Сотнями тысяч, а то и миллионами, — поправил Василий Артамонович. — Ведь сколько его, горя-то!

— Человечество исчезло бы, если бы все предавались горю. Помнишь, у Маяковского хорошо сказано: «Там, за горами горя — солнечный край непочатый».

— Это «Левый марш», кажется? Я Маяковского не люблю, но у него есть хорошие строки.

— Тарзаны, тридцать третий... — задумчиво стал припоминать Павел Иванович. — Гитлер как раз тогда стал рейхсканцлером Германии. Начал с указа о преодолении бедственного положения немецкого народа.

— Ловко привлек к себе сердца немцев.

— А Рузвельт, наоборот, отвратил от себя американцев. Все золото у населения изъял.

— Систему внутренних паспортов у нас тогда же ввели.

— Да, правильно. А моя Мария в институте училась. В Новосибирском плановом. Факультет планирования промышленности. В тридцать пятом закончила. Стала экономистом-плановиком в штабе СибВО.

— А вместо тарзанов все стали чапаевцами.

— Да, точно. «Чапаев» тогда вышел. Ребятня изображала психическую атаку каппелевцев, и их косила из пулемета Анка. Причем Анкой всегда назначали нашу старшенькую. А дворовые мальчишки шли под барабанную дробь. И им страшно нравилось погибать и падать эдак, разбросав руки. Охотно умирали, на радость советской власти!

— А потом еще выскакивал Чапай со своей конницей!..

Очень приятно было им вспоминать предвоенное время, особенно середину тридцатых, когда жизнь стала хорошей и еще не начались аресты, сперва при Ягоде, а потом, гораздо хуже, при Ежове.

— Помню тридцать пятый как нечто светлое и лучистое, — говорил Павел Иванович. — Наш последний счастливый год