Вечный день - Юлиус Фучик

— Ты успокойся, Дмитрий Агафоныч. Все сделаем как надо. Иди давай, Дмитрий Агафоныч. Иди. Что сами — людей бы не погубить. Иди.

Майор Афанасьев поднялся и пошел под откос. Полковник теперь глядел ему вслед и думал с надеждой, что батальон его выполнит задачу лучшим образом.

Примерно через полчаса в стороне хутора, куда ушел батальон Афанасьева, разразилась густая ружейно-пулеметная стрельба. По тому, как от минуты к минуте креп и нарастал огонь, можно было судить, что это не случайная перестрелка, а начало крупного и затяжного боя. А еще через полчаса в бой втянулся уже весь полк Заварухина. Сразу же создалось трудное положение на флангах, и не потому, что немцы определили наиболее уязвимые места русского заслона, а потому, что между двумя потоками немецких войск оказался полк Заварухина. Батальон майора Афанасьева фашисты совсем столкнули с железной дороги, но комбат и бывший с ним капитан Писарев оттянули батальон не к позициям полка, а к Вязовому и после короткой перестрелки с обозниками захватили хутор. Полк Заварухина оказался не только рассечен, но и прорван, через него вытекали немецкие войска, он простреливался теперь с обеих сторон действенным массированным огнем пулеметов.

Не менее напряженный бой разгорелся у переезда: бойцы за каких-нибудь два часа отбили четыре атаки. Пулеметная рота, защищавшая переезд, перекалила все пулеметные стволы. Немцы в то время боялись плена как черт ладана и без угроз и понуканий шли на прорыв. Бойцы, спрятавшись за рельсами, держались твердо, и только тогда, когда за боевыми порядками вражеской пехоты загудели, залязгали танки, оборона вдруг умолкла. Шли танки на большой скорости, их железный шум быстро приближался, заполнив собою весь мир от снегов до неба. Мелкая дрожь охватила землю, и, казалось, тяжелым гудом налились рельсы. В белом мраке метели ничего нельзя было увидеть, нельзя было определить, сколько идет машин, в каком порядке, а ветер раздувал шум, и каждому бойцу думалось, что на него прет несметная бронированная сила.

Полковник Заварухин кубарем скатился с откоса и выбрался на шпалы. От переезда на выемку по двое, по трое бежали бойцы, совсем не замечая его. Проволокли «максим». Капитан Семенов, стоя между рельсами, махал руками и кричал из последних сил:

— Все ко мне! Ко мне!

Заварухин увидел капитана Семенова, услышал его сорванный голос и молча одобрил его решение: танки надо пропустить.

Шесть немецких танков беспрепятственно прошли через переезд и не ввязались в бой, а хлынувшая за ними пехота опять попала под огонь русских, и бой, то затихая, то разгораясь, продолжался до рассвета.

Утром Камская дивизия двумя полками нанесла удар по отходящим частям фашистов вдоль железной дороги и расчленила потерявшую управление дивизию Кохенгаузена на несколько групп. Штаб 134-й пехотной дивизии, по существу переставший функционировать, примкнул к остаткам 446-го пехотного полка, уже перемешанного с частями 45-й пехотной дивизии, и вся эта слабо организованная масса начала беспорядочный отход на северо-запад. Под станицей Казаки немцы сожгли и взорвали свой обоз из 220 повозок и 40 автомашин. В Мягком была захвачена машина самого генерала Кохенгаузена с его личными вещами: теплым халатом, одеялом на лебяжьем пуху, коробками сигар «Бремер» и фамильным термосом, в котором под серебряным колпачком-стакашком еще томился горячий кофе.

Перемешанные части 95-й и 134-й пехотных дивизий, обложенные советскими войсками вкруговую, в ночь на 15 декабря предприняли психическую атаку на совхоз «Россошенский», чтобы пробиться к селу Кривец и уйти из котла. Атаку фашистов приняли советские конники и в неглубокой балке за деревней Россошная вырубили более четырехсот фашистов. Но и покатый берег лога, по которому скатывались атакующие конные лавы, тоже был усеян трупами.

За реку Любовшу ушло общей численностью немногим больше полка гитлеровцев, у которых уже не было общего командования, и подразделения двигались, принимали бои или уклонялись от них сами по себе.

Вилли Бредель

ВСТРЕЧА ПОД МОСКВОЙ

1

Деревянный сарай за домом привлек к себе наше внимание. На старой двери светлели свежие планки, покореженные стены были местами тщательно заделаны. Но прежде всего бросался в глаза железный засов на двери и огромный висячий замок на нем. Если уж немцы нашли нужным наглухо запереть этот захудалый сарай, где его хозяин хранил, наверное, свои сельскохозяйственные орудия и всякий хлам, — то это, конечно, неспроста.

Взломать висячий замок оказалось невозможным, пришлось вырвать из двери засов вместе с замком.

Перед нами открылось голое, совершенно пустое помещение с немощеным полом. Слабый свет просачивался сквозь единственное оконце, до того маленькое, что и головы в него не просунуть бы, и все же оно было забрано железной поперечиной. Зачем же немцам понадобилось так надежно законопатить этот сарай? Что они могли там прятать?

Вскоре мы обнаружили, что именно. В одном углу лицом вниз лежал немецкий солдат, по знакам отличия ефрейтор; молодой, рослый человек. Озадаченные жуткой находкой, мы повернули убитого на спину. К искаженному страшной гримасой лицу прилипли волосы в сгустках запекшейся крови, левым полуоткрытым глазом умерший словно подмигивал нам. Вызванный санитар полагал, что солдат скончался совсем недавно.

Как он умер? Где? Здесь, в этой затхлой дыре? Видимо, его тут заперли… Кто его бросил сюда? В полутемном сарае мы ничего не могли установить, и тело солдата вынесли.

Затылок его представлял собой кровавую массу, на теле же зияли десятки ранений. Оно было буквально насквозь пробито металлическими осколками. Наш комиссар выразил предположение:

— Ручные гранаты.

Но как это могло произойти? Можно ли бросить гранату в этом помещении? И кто это сделал? Каким образом? Через это маленькое зарешеченное окошко? Дверь-то ведь была на засове…

На убитом остался опознавательный знак. Звали убитого Ганс Шпербер, был он ефрейтором 10-й роты 3-го батальона 162-го пехотного полка.

Среди захваченных документов немецкого батальонного штаба я обнаружил небольшую пачку писем, адресованных ефрейтору Гансу Шперберу; и еще: донесение батальонного фельдфебеля в штаб полка, что дневник ефрейтора Шпербера не найден, очевидно, украден. Известно же, что в дневнике были антигосударственные высказывания. Установлено тщательное расследование на основании указа 22261/39 III разведывательного управления от 24.22.1939.

Письма Гансу Шперберу, светло-голубые листки, исписанные крупным, твердым, чрезвычайно ровным почерком, в таких же голубых конвертах, были от некой Эльфриды Вальсроде из Берлина, Доротеенштрассе.

Я сунул всю пачку в карман и зашагал из расстрелянной деревни, через которую шли грузовики, танки и пешие красноармейские части. Жители деревни еще оставались, вероятно, в лесах, только одна маленькая, очень старая крестьянка стояла возле полусгоревшей избы и, когда