Вечный день - Юлиус Фучик

— Выслушайте меня, Ушерт! — И я подробно изложил, при каких обстоятельствах натолкнулся на имена Ганса Шпербера и Эльфриды Вальсроде и почему меня заинтересовала судьба Шпербера и его подруги.

Он слушал, сидя напряженно и неподвижно. Только дышал часто, временами глубоко вздыхая. Когда я кончил, он спросил:

— Затылок был размозжен, вы сказали? И раны по всему телу?

— Да, и я никак не могу себе представить, каким…

— Значит, верно все, что говорили! — воскликнул он, перебивая меня.

— Что именно, Ушерт? Расскажите!

— Это длинная история.

Мы вышли во двор и зашагали. Время от времени присаживались на скамьи, стоявшие между тонкоствольными березками. Но потом опять пересекали двор вдоль и поперек, и Франц Ушерт рассказывал о своем друге Гансе Шпербере, о его невесте и ее письмах. Многое в этих письмах было ему знакомо, Шпербер нередко читал ему отдельные места. Рассказал Ушерт и о роковом дневнике Шпербера. А я все только слушал и слушал.

Ныне же ставлю перед собой задачу пересказать судьбу этих двух людей, ибо она больше, чем трагедия отдельных двух молодых немцев.

Всецело придерживаясь изложения событий по рассказу Франца Ушерта, я, само собой разумеется, составил себе собственное суждение о тех или иных взаимосвязях. И кое-какие эпизоды, лишь бегло упомянутые Ушертом, как не стоящие особого внимания, мне представляются чрезвычайно значимыми.

2

Эльфриде Вальсроде было около тридцати, года на два больше, чем ее возлюбленному. Франц Ушерт так ее описал:

— …худенькая, стройная, на первый же взгляд привлекательная, ибо главное, что производит впечатление, — это ее глаза и лоб. Высокий и чистый лоб и большие, темно-карие, удивительно теплые глаза. Умный, добрый человек — такова была моя первая мысль. Волосы — каштановые, гладко зачесанные назад и свернутые узлом на затылке, полностью открывали лоб и виски. По-моему, такая прическа не к ее выгоде, придает лицу некоторую строгость.

В годы, предшествовавшие падению Веймарской республики, Эльфрида Вальсроде входила в кружок «Немецкая молодежь». Это ей ничего не давало, кроме выездов за город в конце недели да походов в праздничные дни по Тюрингии и Гарцу. Походы, музыка и литература заполняли и наполняли эти ее годы. В 1933 году, когда Гитлер пришел к власти, она приветствовала перемену, как говорилось в одном ее письме. Чего она ждала? Не более чем чистоты и справедливости в политической жизни, о которой, в общем-то, не очень задумывалась. В ту пору Эльфрида отождествляла политику с вознею партий, подкупами, спекуляцией, махинациями на выборах и оболваниванием народа. Вольфганг Тиме, друг ее юности, стал штурмфюрером. Поначалу это ей не очень нравилось, но позднее она все же им гордилась… Тиме получил назначение в комитет искусств города Берлина, и на премьерах она сидела рядом с ним в первых рядах партера, среди именитых людей, и он, в своей форме штурмовика, казался ей совсем другим человеком.

Без какой-либо размолвки он вдруг оборвал отношения. Не прошло и десяти дней, как он уже был помолвлен с дочерью среднегерманского фабриканта. Эльфрида ничего не могла понять. Оба они никогда ни о каких помолвках не думали, над подобными глупостями только смеялись. Они считали себя новыми, свободными людьми, которые ломают старые мещанские законы и обычаи и ищут собственные, на их взгляд, правильные жизненные пути. И вот эта стремительная, сломя голову помолвка Вольфганга. Он и в самом деле стал другим с тех пор, как облачился в форму штурмовика. В том же году он женился и вошел в фирму тестя в качестве юрисконсульта и компаньона.

Он был первой любовью Эльфриды, с ним были связаны пять ее лучших, беззаботных лет. И вдруг такое разочарование! Она долго не могла оправиться. Когда Вольфганг Тиме несколько лет спустя, во время оккупации Норвегии, утонул, она горевала по нем, словно он все еще был ее близким другом. Одиночество сделало ее нелюдимой, а после смерти матери она замкнулась в себе еще больше.

К этому времени Эльфрида Вальсроде познакомилась с Гансом Шпербером. Из ее писем видно было, что этот мыслящий рабочий с первых же дней знакомства произвел на нее большое впечатление.

Ганс Шпербер, по профессии автомеханик, был великолепным спортсменом. Статный, с мускулистой, спортивной фигурой, светлый блондин, молодой, крепкий, непосредственный. Он был одним из сильнейших спринтеров Германии и до 1933 года входил в рабочее спортивное общество «Фихте». С приходом нацистов это общество было разогнано, и множество вновь возникших, конкурируя между собой, добивались Ганса, как театры добиваются какой-нибудь дивы. Ганс Шпербер, однако, из протеста никуда не шел. В конце концов победила все же его страсть к спорту, и он вступил в одно из унифицированных обществ. Но, обладая ясным и твердым классовым сознанием, избегал всяких официальных выступлений нацистов. Ганс Шпербер принадлежал к той части немецких рабочих, которые обладают чувством собственного достоинства и гордостью, и терпеть не могут опеки над собой, и возмущенно взрываются, когда их покровительственно похлопывают по плечу.

Годы, проведенные в рабочих спортивных обществах, уберегли его от одностороннего, доходящего до идиотизма увлечения спортом и побудили в нем интерес к истории, литературе, искусству. С Эльфридой Вальсроде он познакомился в филармонии.

Во время антракта он заговорил со своей соседкой о влиянии немецкой романтики на Чайковского, и Эльфрида Вальсроде, с удивлением взглянув на него, спросила, не музыкант ли он. Он рассмеялся:

— Да нет. Куда там.

Кто же он? Его профессия? Он, не стесняясь, показал свои красноречиво говорящие руки.

— Автомеханик я, фройляйн.

Так они познакомились.

В последующие дни и недели он и Эльфрида позабыли обо всем на свете, чуть ли не о том, что шла война. Они встречались каждый вечер, по воскресеньям выезжали на Ванзее или в Мекленбургскую пустошь, и не только мировые события, но и ближайшее их окружение погрузилось для них в некое туманное ничто — так были они полны собой и своим счастьем, пока не наступил тот самый июньский день, когда гитлеровская война с новой силой разгорелась на новом направлении. Против России? Как обухом по голове ударило их. Вот чего они меньше всего ждали. Почему еще и это? Взбесились, что ли, коричневые властители от своих побед? Неужели этой бойне народов конца не будет?

Никогда еще не был Берлин таким притихшим, как в эти летние дни 1941 года. Люди молча ходили по улицам города, никто не смел поднять глаз. Подавленность, страх, казалось, разлиты были в самом воздухе, Эльфрида Вальсроде позднее писала об этих днях:

«…Даже фрау Тресдорф, всегда отличавшаяся необычайной религиозностью, сказала: «Бога нет. Был бы бог, он, по-настоящему любя людей, одним ударом