Вечный день - Юлиус Фучик

Я сел на первый попавшийся пень и погрузился в чтение писем, адресованных Гансу Шперберу, немецкому солдату, убитому при таких странных обстоятельствах.

Эльфрида Вальсроде, несомненно буржуазного происхождения, была, по-видимому, дочерью врача. Судя по письмам, она принадлежала к тем редким женщинам тогдашней Германии, которые имели собственное суждение о жизни, о людях, о войне. В одном письме, где она рассказывала о новом фильме с Густавом Грюндгенсом, игравшим Фридемана Баха, она пишет: «Его отточенная игра на этот раз нисколько не взволновала меня». И еще: «Его акценты и поведение в том или ином случае я уже на несколько секунд раньше предугадывала». А упоминая об очередном велеречивом выступлении Геббельса, она лаконично прибавляет: «Надоевшая шарманка. Пусть бы не задирал так нос!» Войну Эльфрида Вальсроде проклинала. Открыто писала, что не может без возмущения думать о войне, «этой немыслимой бойне народов», больше того, ей стыдно быть человеком XX столетия, допускающим войны, которые по своей жестокости оставляют далеко позади варварские кровопролития средневековья, это «сладострастное убивание». Нет, Эльфрида Вальсроде отнюдь не маленькая девчонка и не безмозглая гусыня.

Не без участия читал я о ее постоянной тревоге, ее страхе за любимого, за того самого ефрейтора, которого мы обнаружили в таком изувеченном виде.

Она еще не знала, что его нет в живых, и, наверное, никогда не узнает, как он лишился жизни. Мы, вероятно, тоже не узнаем. Смерть этого немецкого солдата была прямо-таки загадкой.

В деревне не осталось ни одного раненого, кого можно было бы опросить. У немцев оказалось достаточно времени, чтобы увезти отсюда всех своих раненых.

С этих первых дней января 1942 года тысячи писем и документов немецких солдат прошли через мои руки. Письма Эльфриды Вальсроде и загадочная смерть ее возлюбленного Ганса Шпербера уже затерялись где-то в памяти, когда в красноармейской фронтовой газете на немецком языке я прочитал призыв одного немецкого солдата к своим товарищам по фронту сдаваться в плен Красной Армии.

Я насторожился. Звали этого солдата Франц Ушерт, и был он из 10-й роты 3-го батальона 162-го пехотного полка. Да ведь это, если я не ошибаюсь, та самая воинская часть, в которой служил обнаруженный в деревенском сарае мертвый немецкий солдат, погибший при чрезвычайно таинственных обстоятельствах. Я принялся листать свою записную книжку. Правильно! Те же рота, батальон и тот же 162-й пехотный полк!

Пять месяцев прошло с тех пор, но все, что было связано с ефрейтором Гансом Шпербером — нераскрытые обстоятельства его гибели, письма его невесты, дочери берлинского врача, противницы войны, — живо всплыло в памяти. Я заново перечитал письма Эльфриды Вальсроде, и жгучее желание разузнать все, что можно, об этих двух людях, в особенности же раскрыть, как и почему погиб ефрейтор Ганс Шпербер, буквально захватило меня. Быть может, этот пленные солдат из его роты что-то знает.

В результате не совсем простой работы по розыску я установил, что Франц Ушерт попал в плен на Юго-Восточном фронте и находится в распределительном лагере для военнопленных под городом Горьким. Меня особенно обрадовало и значительно облегчило мне задачу то обстоятельство, что Франц Ушерт, кстати обер-ефрейтор, перебежчик, добровольно перешедший на сторону Красной Армии. Я поехал в Горький.

Пленный Ушерт вошел в служебный кабинет комиссара лагеря. Совсем еще юноша, лет двадцати, не больше, коренастый, крепкий. Из материалов о нем я знал, что он обучался электротехнике, но обучение закончить не успел; уже три года он в армии. Аккуратный, подобранный, ботинки начищены, ни к чему не придерешься. Многие солдаты, попав в плен, страшно опускаются, не следят за собой, и комиссарам приходится постоянно призывать их к аккуратности и чистоте. А Франц Ушерт весь был как новенький. Спокойными светло-серыми детскими глазами он вопросительно смотрел на нас, в особенности на меня: я был в штатском.

Комиссар сказал, что я его земляк и хочу задать ему несколько вопросов. Франц Ушерт только кивнул.

— Вы добровольно сдались в плен, — начал я.

— Так точно!

— Почему?

Франц Ушерт мельком усмехнулся, посмотрел на комиссара, перевел взгляд на меня, потом сказал, что участвовал в боях под Москвой.

— И этого оказалось достаточно для такого решающего шага? — спросил я.

Он помолчал, по-прежнему не отводя глаз от меня, и тихо произнес:

— Почти. — И прибавил твердо и решительно: — Вполне было бы достаточно, так я думаю теперь. Но… мне посоветовали.

— Ваш советчик — человек разумный. Вы, стало быть, были в отпуске? Вы берлинец?

— Так точно! Мои родители живут в Шарлоттенбурге, и в Берлине я был с января до апреля. У меня прострелена ладонь. — Он показал левую руку с большим рубцом на ладони.

— И вам дали такой совет?

— Так точно!

— Фройляйн Эльфрида Вальсроде, не так ли?

Выражение его лица в эту минуту не поддается описанию: глаза чуть не вылезли из орбит, он уставился на меня с полуоткрытым ртом и долго не мог слова вымолвить. Это был настоящий шок. Я с трудом подавил удовлетворенную усмешку. Только что бледный как полотно, он так же внезапно весь залился краской. И, запинаясь, едва вытолкнул из себя:

— Вы… значит… знаете?

Я молча кивнул.

Он тяжело дышал и все не отводил от меня глаз. Этот изумленный и беспомощный взгляд трогал своей неподдельной искренностью. Ушерт, видимо, пытался понять, откуда мне известно об этой женщине и почему я именно с ним о ней заговорил. Я решил помочь ему.

— Но Ганс Шпербер погиб, — сказал я.

— Да, да, я знаю, — быстро проговорил он. Полувопросительно-полуутвердительно я продолжал:

— Он был вашим другом?

— Да.

— А почему его арестовали?

— Из-за одной партизанской девушки и из-за дневника.

Я заинтересовался. Может, близка разгадка этой таинственной трагедии? Дальше разыгрывать из себя всезнайку не хотелось.

— Что произошло с девушкой? И что за дневник?

— Свой дневник Ганс дал мне, чтобы передать его невесте!

— Ах, вот как! — Правильно, в письмах Вальсроде и Ганса о дневнике шла речь. Дневник оказался, значит, у него, у Франца Ушерта! — Дневник у вас?

Глупый был вопрос. Франц Ушерт удивленно покачал головой.

— Нет, разумеется. Ведь я отдал его фройляйн Вальсроде.

— Да, да! Конечно! Правильно!

И мы оба замолчали.

Я рассудил: таким путем не установить фактического положения вещей, ничего другого не остается, как признаться военнопленному Ушерту, что, в сущности, я ничего или очень мало знаю о том, что произошло. Быть может, он-то как раз все и расскажет. У меня создавалось впечатление, что у него нет причины о чем-то