Вечный день - Юлиус Фучик

хотелось, каждый думал о своем. Была тихая, ясная октябрьская ночь. В листве деревьев шуршал ветер. Падали звезды. В один из таких моментов я спросил Ганса, что он хотел бы себе пожелать. «Ах», — ответил он. И все.

Мы шли на пост смертельно усталые после трудного дневного перехода, но здесь отдохнули, посвежели. Покой и тишина действовали благотворно. Смотрели на лес, поднимавшийся перед нами темной стеной.

«Как полагаешь, пойдут русские на мировую, когда возьмем Москву?» — спросил Ганс.

«Не думаю», — откликнулся я. И мы опять надолго замолчали.

Но каждый знал, какие мысли занимают сейчас нас обоих — тяжелые мысли о делах прошедшего дня.

В тот день нас обстреляли из лесу. Лейтенант и два солдата из девятой роты были убиты. Мы полагали, что стреляли партизанские снайперы. В лес тотчас же отправились патрули, но обнаружить кого-либо не удалось. Обер-лейтенант Тамм, взбешенный, выкрикивал непристойные ругательства и угрозы. И сам следил за тем, чтобы угрозы эти были осуществлены. После примерно получасового перехода мы вошли в маленькую деревушку. Первые же из ее жителей, кто попался в руки Тамма — две крестьянки, старик и девушка лет восемнадцати, — были по его приказу тут же, как говорится, без суда и следствия расстреляны. До нас только донеслись крики, выстрелы. И мы молча двинулись дальше.

Кое-кто в наших рядах считал, что такая жестокость вполне оправдана. Но большинство молчало, и это молчание было красноречивым.

В шеренге перед нами шел сын крестьянина из Померании, ширококостный малый, любивший поораторствовать и изрядно прихвастнуть. Свои речи обычно начинал словами «мы, крестьяне», и хотя он и не говорил этого в лоб, но из его слов неизбежно явствовало, что единственно преданные, имеющие право на существование люди — крестьяне. Разумеется, только немецкие, а еще точнее: крестьяне, живущие восточнее Эльбы. Этот померанин не мог нахвалиться Таммом, его жестокостью, его убийствами. Только так можно покончить с этой войной из-за кустов, ораторствовал он. Ганс долго все это слушал молча, как, впрочем, большинство из нас, но я видел — в нем вскипает возмущение. В конце концов, не выдержав, он спросил: «А если это были не партизанские снайперы, а отдельные русские солдаты, оторвавшиеся от своих частей?» — «Все равно, — крикнул померанин, — стрелять из засады в спину противника — это безобразие, это против всех правил». Ганс громко, раскатисто захохотал. Не могли удержаться от насмешливых ухмылок и другие.

Ганс резко оборвал смех и сказал: «Значит, если русские отрежут нас, нам останется одно — сразу всем сдаться в плен согласно пожеланию Курта Кальгеса» (так звали померанина). «С ума ты сошел! — крикнул тот. — Разве я говорил что-либо подобное?» Ганс сделал удивленное лицо: «Ты что, хочешь стрелять в спину русским? Ведь это было бы против правил. Против открытых тобою правил». Теперь уже громко хохотали все кругом. Померанин, красный как рак, взвился. «Демагогия! — заорал он. — Чистейшая демагогия!»

«Свидетелей здесь достаточно», — спокойно ответил Ганс.

«Кто стреляет, мы или русские — это огромная разница!» — рычал померанин.

«Ах вот как, — парировал Ганс, — твои правила, значит, только для русских».

Разъяренный померанин еще долго болтал чепуху, договорился даже до того, что Шпербер-де стоит за русских, что он против собственных товарищей и вообще высказывается не как немецкий солдат. Ганс не перебивал его, не хотел больше тратить слов на дурака.

Но я знал: отныне эти двое — непримиримые враги. Померанин, ефрейтор, как и Ганс, почувствовал себя униженным и осмеянным перед своими подчиненными.

На коротком привале я предостерег Ганса. Этот малый — безмозглая башка. Но он, Ганс, знает: ведь чем безмозглей, тем опасней. Ганс только кивнул. Очевидно, он уже и сам об этом думал. Потом он сунул мне газетку нашей дивизии и показал на статью под заголовком: «Советы вооружаются». Автор статьи, военный корреспондент, возмущался мощью Советов и приходил к выводу: если бы русским кто-то не ворожил, мы давно бы уже одержали победу над ними. Я молча вернул Гансу газету. Он сказал: «Нам можно вооружаться, другим нет. Скоро появится дурак почище этого померанина и установит правила: только мы вправе стрелять, другие его не имеют».

Все эти события я перебирал в уме одно за другим, когда мы молча сидели с Гансом в ту октябрьскую ночь друг против друга в глубокой впадине на перепаханном поле.

Ушерт прервал рассказ. Восстанавливая недавнее прошлое, он, видно, не мог уйти от горестных мыслей. Некоторое время он молчал. А мне захотелось снова вернуться к письмам Эльфриды Вальсроде.

5

Большая часть многочисленных писем Эльфриды полна тоской разлуки, страхом за любимого, тревогой за будущее. Но есть и другие. Эти дышат разумным, гордым спокойствием и свидетельствуют о сильном характере, не поддающемся неуемному безумию, царящему вокруг.

«Любимый муж мой, лучший, добрый друг мой, твоя женушка Эли и наш почтальон совершенно несчастны. Вот опять три долгих дня нет от тебя весточки. Завтра будет, правда, дорогой? Я твердо верю — завтра. Знал бы ты, как один день без весточки убивает меня, и видел бы, как я оживаю, получив от тебя несколько строк.

Вчера меня посетила некая дама из национал-социалистского «Союза помощи». Эти ходят попрошайничать. Выряжена вроде директрисы какого-нибудь пансиона для христианских дев, только вместо распятия на шее у нее висит серебряная свастика. Дама торжественно вошла, как на ходулях, и начала елейным голоском особы из «Армии спасения»:

«Уважаемая фройляйн, в наше великое время…»

Я перебила ее:

«Простите?»

И это чудище начало теми же словами:

«В наше великое время, когда мы…»

«Великое время?» — переспросила я. Она подняла голову и закатила глаза:

«Я полагаю…»

И опять я прервала ее:

«Я тоже полагаю, — сказала я, — полагаю, что велики нужда и горе, голод и отчаяние! Велики людские страдания и велики грехи наши».

Она чуть приоткрыла свой увядший рот и с удивлением на птичьем лице впилась в меня взглядом. Но потом пропищала:

«Да, вот именно, уважаемая фройляйн, это и я полагаю!»

Но я еще не сказала всего, что хотела:

«Велики потоки крови ни в чем не повинных жертв. И неизмеримо велика вина военных преступников! Но больше всего велики прибыли тех, кто на войне греет руки!»

Ты знаешь, дорогой, это пугало уставилось на меня, словно перед ней был сам архангел Михаил-мститель. В конце концов она овладела собой и, ядовито бросив: «Я вас не понимаю!», пустилась к дверям, а я со словами «весьма сожалею» захлопнула за ней двери, едва не прищемив ей нос.

Обожаю, дорогой мой