Вечный день - Юлиус Фучик

4

— Эльфрида Вальсроде была во многих отношениях замечательной женщиной, — продолжал Франц Ушерт, — Гансу она писала почти ежедневно. Нередко, когда по причине военных действий почта задерживалась, он получал потом сразу три-четыре письма. Я с удовольствием познакомился бы с ними, но Ганс не выпускал их из рук. Иногда, видя, вероятно, по моим глазам, как мне этого хочется, или же у него самого было желание поделиться каким-нибудь ее высказыванием, он отводил меня в сторону, говорил: «Послушай, что она здесь пишет» — и читал мне куски из ее писем.

Примерно через неделю после отъезда из Потсдама, — мы стояли тогда в Барановичах, — он получил первые письма от Эльфриды, три или четыре сразу. У нас еще гудело в костях и шумело в голове от грохота трудного переезда. Ганс лежал на железнодорожной насыпи и читал письма. Он читал их несколько часов. Снова и снова. Вечером был погружен в себя больше, чем обычно. Не видел того, что происходило вокруг, его взгляд был обращен в себя и в то же время словно в бесконечную даль…

Так как все эти письма я читал, передо мной полнее вставал образ Эльфриды Вальсроде, каким рисовал его Франц Ушерт.

То, что в этой долгой кровавой ночи Германии, где правил и праздновал свое торжество разнузданный ужас, где миллионы людей посылались в жерло войны, где каждого, кто хотел оставаться человеком, выслеживали, казнили или арестовывали, где взбесившийся властитель мог подняться на трибуну и призвать народ: «Идите и сотрите с лица земли другие народы!» — то, что в такое время в стране был человек, подобный Эльфриде Вальсроде, это утешительно. И пусть она и впрямь была бы одна на миллион других, она оставалась хранительницей чистоты чести и величия своего народа. Она никогда не следовала за теми, путь которых стал кровавым путем, никогда не повиновалась тем, кто призывал: «Убей в себе разум, верь и подчиняйся!»

«Возлюбленный мой, любимый, дорогой мой мальчик, я не помню, как я добралась до дому, но когда пришла в себя и все вспомнила, я увидела себя рыдающей на диване…» — так начиналось первое письмо. «Сейчас уже немного лучше. Ничем горю не поможешь, как-то надо жить. Все беспокоятся обо мне. Папа принес вчера букет изумительных красных роз, и в комнате у меня пахнет, как в розарии. Но какой уж там розарий без тебя! Не тревожься обо мне, мне уже легче. Знать бы только, где ты теперь, что делаешь, знать бы, что у тебя все хорошо, что ты здоров и бодр и с любовью думаешь о своей жене Эли…

Сегодня я стащила из свято хранимого папой запаса сигар три штуки, непременно надо было подкупить почтальона, а деньгами я не решалась. Теперь почтальон обещал каждое утро, сворачивая с Принц-Луи-Фердинандштрассе, делать мне знак, если, конечно, есть письмо. И тогда я понесусь к нему навстречу — и твое письмо будет у меня в руках по крайней мере на пятнадцать минут раньше! Вечером я во всем призналась папочке, он хотя и не рассердился, но нахмурился. Много позднее, когда я думала, все уже забыто, он сказал, что почтальону и одной сигары хватило бы.

Тут я впервые после Потсдама рассмеялась. Но моему доброму папочке, видно, совсем не до смеха. Теперь он спрятал от меня два последних ящика со своими «Суматрами».

Любимый мой, сегодня почтальон свернул на нашу улицу, сделав большой крюк, чтобы я его увидела. Но руки не поднял и с опущенной головой вошел в ближайший дом. Он, разумеется, не мог так опечалиться, как опечалилась я. Не сомневаюсь, с каждого привала, где есть железнодорожная станция, ты шлешь мне привет и завтра в мою комнату прилетит полдесятка листочков. Ужасно представлять себе тебя где-то, где все незнакомо и отовсюду грозит опасность. Должна повторить то, что ты не раз от меня слышал в Потсдаме. Ненавижу войну с такой силой, что слов не нахожу. Ненавидела бы ее, даже если бы она не отобрала тебя у меня. А сейчас к ненависти присоединяется неутихающая мука. Весь мир в огне, все народы должны отдавать своих сыновей потому, что кучка наших правителей этого захотела. Неслыханный позор: ведь живем мы в двадцатом столетии! Война идет уже два года, а если присмотреться, так она только сейчас начинается по-настоящему. Любимый, не сердись за эти горькие строки. Иногда, читая газеты, черные от имен погибших, я думаю: как допускают такое? Почему никто этого не остановит? Тем, кто всему верит, легче, конечно. А я, ты ведь знаешь, очень тяжко все это переношу. Прошу, прошу тебя, пиши. Меня снедает вечная тревога о тебе. Сейчас так много плохого везде… Но я люблю тебя, Ганзель мой, бесконечно люблю, я умру, если с тобой что случится. Ах, все вздор… Дай я расцелую тебя, мой дорогой…»

Франц Ушерт продолжал свой рассказ:

— Ганс опасался, как бы военно-полевая цензура не обратила внимание на эти письма и как бы за их вольнодумство не придрались бы к Эльфриде. Он просил ее быть осторожнее, нельзя, мол, говорить все, что думаешь, а уж писать и подавно.

Сам он писал редко и чаще всего коротко. Время от времени посылал открытки. В них у него всегда все обстояло хорошо. Беспокоиться, мол, о нем нечего, война кончится скорее, чем мы думаем. На самом же деле у Ганса все было куда как плохо. Он глубоко страдал от ужасов войны. Однажды сказал: «Только круглый дурак может надеяться унести ноги целехонькими из этого ада. Величайшее счастье, которое может выпасть на долю нашего брата, — это ранение, не очень тяжелое, конечно».

— Как-то вечером мы с Гансом стояли на посту, — помолчав, продолжал Франц Ушерт. — На склоне дня наша часть заняла одну деревню, но чувствовали мы себя в ней отнюдь не уверенно. За околицей начинался лес, и было известно, что он тянется вглубь километров на двадцать. Ночная прохлада становилась чувствительной. Темное, почти черное небо было усеяно яркими звездами. Время от времени ночное безмолвие взрывали артиллерийские залпы. В промежутках тишина прямо-таки засасывала. Вокруг занятой деревни по обе стороны шоссе стояли парные посты. Мы четко видели среди поля под одиноким деревом следующий за нами пост. Ганс и я опустились в глубокую впадину. Долго сидели, уставившись в звездное небо, говорить не