Вечный день - Юлиус Фучик

В другом письме тех дней (октябрь 1941 года) она опять горько сетует, что получает от него только открытки с лаконичными приветами.

«Почему не пишешь мне о своих переживаниях и впечатлениях? Так ужасны они? Но твоя женушка хочет все знать, всю правду. Разве я не друг твой, не товарищ? Не знаю, что мешает тебе писать обо всем. Но тогда, дорогой мой, пиши для меня «на после».

И она прислала Гансу маленькую книжку в черном коленкоровом переплете. Пусть станет эта книжка, пожелала она, военным дневником Ганса, и пусть Ганс записывает в нее только правду, чистую правду.

6

Мы по-прежнему сидели на скамье перед бараками. Некоторое время Ушерт молчал, погруженный в себя. Но вот, подхватив нить своего рассказа, он продолжал:

— Все это время на территории между Смоленском и Москвой кипели страшные бои. Нам было известно, что высшее военное командование планировало уже в октябре завершить войну, планировало, как вы знаете, занять Москву до наступления зимы. Это были чудовищные дни и недели. Наша дивизия почти месяц не выходила из-под огня. Под Ельней мы потеряли только убитыми около тысячи человек, под Вязьмой еще больше. Потом мы вместе с другими соединениями продвинулись в северном направлении. В нашей роте остались в живых только шестьдесят два человека. Пали почти все лейтенанты и фельдфебели. Ганс был временно назначен взводным. Лишь обер-лейтенант Тамм был, казалось, неуязвим для пуль, он неистовствовал, как кровожадный пират. С языка у него не сходил новый афоризм: «Кто боится смерти, тот ее найдет!»

Однажды мы пошли в психическую атаку. В полный рост, с сигаретой в углу рта, накачанные водкой, шли мы вперед, непрерывно стреляя из наших трещоток, словно хотели обсыпать пулями поля. Но русские тоже стреляли, и, надо сказать, неплохо. Наши ряды катастрофически редели, шаги становились нерешительнее.

Вдруг Тамм крикнул: «Проклятье! Черт! Назад!»

И мы в диком беспорядке побежали назад, бросаясь на землю и вновь поднимаясь, спотыкаясь и ища все новых укрытий. Только лейтенант Тамм по-прежнему в полный рост шел назад, на наши исходные позиции, изрытая самые отвратительные ругательства, не щадя ни бога, ни отца, ни мать.

Ганс, помню, сказал тогда: «Когда все мы поголовно будем гнить в этой земле, он, единственный из нас всех, промарширует через Бранденбургские ворота!» — «Надо же, чтобы именно такому везло!» — сказал я.

Но все обернулось иначе.

С тех пор как Ганс получил от Эли коленкоровую книжечку, его словно подменили, — продолжал Франц Ушерт. — Он, который раньше так неохотно писал, теперь пользовался каждой свободной минутой, чтобы склониться над своей книжечкой. Не только я, но и другие обратили на это внимание. «Шпербер опять сочиняет стихи!» — шутили кругом. «Какое там, пишет завещание! Надо бы и нам всем, чтобы не дрались потом за наше наследство!» Ганс пропускал мимо ушей эти подтрунивания. Он сидел и писал. Писал как одержимый. Мне кажется, он, как и его Эльфрида, черпал в этой страсти силы и утешение.

Теперь мы продвигались вперед очень медленно. Каждый метр брался с боя. Несли тяжелые потери, а сопротивление русских нисколько не иссякало, наоборот — росло. Долгими днями топтались мы на одном и том же пятачке. А русская зима уже давала себя чувствовать. Ночью холод пробирал до костей. Квартировали мы в развалившихся избах, одетые в тряпье, что было на нас все лето. Москва, вбивали нам в головы, — наше спасение. Там дома, теплое жилье, там можно добыть теплую одежду. Значит, вперед, на Москву, чего бы это ни стоило!

Так подошел ноябрь. Выпал первый снег. Это было хуже самого страшного артиллерийского огня. Враждебность населения стала ощутимее. Леса были забиты партизанами. На отставших ставили крест. Мы заняли недалеко от Ржева лесистую высоту.

Ганс иной раз поражал меня своими высказываниями, ничего подобного я от него раньше не слышал. Не то чтобы он искал возможности поговорить, нет, но вдруг с этакой гримасой отвращения бросал: «Ах! Все ложь и обман!» Или: «Честь, верность, самопожертвование — громкие слова! Вдумайся хорошенько, что в их устах они на самом деле значат! Какие только спектакли не устраиваются, чтобы подсластить нам смерть!»

Это были новые речи, горькие, мрачные речи, это был язык той самой коленкоровой книжки, уверяю вас.

Жили мы в обледенелых землянках, как дикари. Грязные, обовшивевшие, замерзшие, мы только и делали, что ругались, стреляли и… хоронили своих мертвецов. Однажды к нам дошла так страстно ожидаемая почта. Ганс получил четыре или пять писем. Знакомые вам светло-голубые конверты, значит, письма от нее. Ганс долго смотрел на них, прежде чем вскрыть. Прочитав, молча сунул в карман, взял лопату и вместе со всеми стал рыть траншею. В эту минуту — налет русской эскадрильи. Все разбежались кто куда. Началась отчаянная стрельба. Где-то сбоку ухала зенитка. Ганс продолжал копать. Ни разу не поднял головы. То ли он грезил, то ли ему все было безразлично. Я крикнул ему, чтобы он бежал в укрытие. Он продолжал копать, а русские, видно, нацелились именно на нашу высоту, бомбы густо ложились вокруг, одна взорвалась в двадцати шагах от нас, вырвав с корнями три огромных дерева. Ганс копал. Только когда взводный наорал на него и скомандовал отойти в укрытие, он отбросил лопату, но сел там, где стоял, и обеими руками подпер голову. Страх за него сжал мне сердце, потому что кто внутренне разоружается, тот неминуемо погибает. Я не спускал с него глаз, но навязываться, знал, нельзя. В последнее время Ганс был сверхчувствителен.

Русские бросали не только бомбы, но и листовки. Одну из них я поймал. Нам пророчили, что все мы погибнем под Москвой, если не повернем восвояси. В этом не было ничего нового. Большинство наших это знали и без листовок. Свою войну русские называли справедливой, нашу — несправедливой. Обещали, если сдадимся, хорошее обращение, теплые квартиры и возвращение на родину после войны. Тамм, увидев, что кое-кто читает листовки, крикнул:

«Ну, кому охота? — Никто не ответил. — По мне, — продолжал он, — кто хочет, пусть сдается. Кого не сразу кокнут, у того есть шанс попасть в Сибирь!» С этими словами Тамм повернулся и пошел. Он отлично знал: Сибирь страшила нас больше самой смерти.

Вечером мы с Гансом стояли на часах. Обосновались в низине между двумя широкими лесистыми холмами. На одном укрепились мы, на другом — русские. Была свирепо холодная, на редкость ясная ноябрьская ночь. Полная луна, как снежный шар, плыла над заснеженными лесами, ярко