Вечный день - Юлиус Фучик

Нет, не следовало Гансу рассказывать, что возле нашего лазарета устраивают кладбище, теперь мне под каждой сосной мерещился березовый крест. В моем воображении кресты вырастали на лесных полянах, как грибы. Я охотно согласился остаться на теневой стороне, но покоя отныне как не бывало.

Нога моя, против ожидания, заживала быстро и хорошо. И у Ганса обмороженные места заживали. Нам повезло: в лазарете оказалась мазь против обморожения. Наш доктор говорил, в других лазаретах ею вовремя не запаслись. У Ганса только уши были еще перевязаны. Да на носу торчал защитный колпачок. Как-то, желая показать мне, что стало с его носом, он снял колпачок. Нос приобрел цвет светлого сливочного масла и стал удивительно крупнопористым. В избе лежал солдат, которому пришлось напрочь удалить обмороженный нос. «А если и у Ганса до этого дойдет?» — подумал я. Но, разумеется, вслух своего опасения не выразил. Ганс же, словно отвечая на него, сказал: «Доктор говорит, что это пройдет». Я улыбнулся: «Слава богу! И нога моя, тоже, надеюсь, заживет».

Удивительно, до чего мало интересовали нас в этом прифронтовом лазарете военные дела. Мы знали, что остатки нашей дивизии стоят в Калинине и что Москву все еще не взяли, а ноябрь между тем на исходе. Но мы ни у кого ни о чем не спрашивали. Мы сидели, лежали, дремали. Иногда до нас доносилась отдаленная артиллерийская стрельба, и мы рады были, что хотя бы на время нам она не угрожает.

В последний день ноября приехал гость. Обер-лейтенант Тамм пожелал навестить своих солдатиков. Этот малый, этот ворон был цел и невредим, свеж и полон энергии. Одному черту ведомо, как это ему удавалось. Глядя на него, можно было подумать, что этот здоровяк фронта не нюхал. Мы же собственными глазами наблюдали его во всех боях, и в том, на снежной равнине, когда в бой вступили танки. Посмеиваясь, он подошел к нам: «Ну что, слабаки, отморозили себе физиомордии? Так бывает со всеми, кто глубоко зарывается в снег. Оставались бы на ходу и неслись за мной — ничего с вами не случилось бы».

Мы не отвечали. Только поражались, что он и из этого ада выскочил без единой царапины.

Обер-лейтенант зашел в избу приободрить тяжелораненых. Мы слышали через стены его громкий трескучий голос, отстукивающий каждое слово.

С Таммом пришел один обер-ефрейтор. От него мы узнали, что наша армия стоит непосредственно под Москвой. В одном месте уже в пригороде. Занятие Москвы — дело дней. Русские, как уверял нас ефрейтор, уже не способны ни к какому сопротивлению. Мы же, напротив, собираемся произвести кое-какие перегруппировки.

Обер-лейтенант вышел из избы и крикнул нам: «Ну, радуйтесь! Доктор считает, что вас не придется отправлять на поправку в тыл, через несколько дней вы сможете вернуться в строй!»

Мы переглянулись отнюдь не радостно.

10

— Наступил декабрь. Было холодно, но ясно и сухо, как вообще зимой в России в этих местах, и, когда ты тепло одет, этот холод как-то чудесно очищает и освежает. Нога моя почти зажила, я придумывал для врача все новые жалобы — горячего желания вернуться на передовые не испытывал. Нос у Ганса казался вылепленным из воска, однако врач уверял, что тут все в полном порядке. Зато уши, жаловался врачу Ганс, еще очень болят. В этом лесном лазарете нам пока жилось неплохо.

Как-то в солнечный декабрьский день — да-да, солнечный, хотя термометр упал до тридцати четырех градусов ниже нуля, — по лазарету прошел неспокойный шепоток: русские будто бы перешли в наступление. Мы с Гансом пренебрежительно усмехнулись: русские — и наступление! Да они уже не способны даже к мало-мальски серьезному сопротивлению, о каком же наступлении может идти речь… Обычно, однако, в таких ретирадных слушках всегда бывает зерно правды, но на сей раз все это, конечно, игра воображения, рожденная бессмысленным страхом, в чем мы с Гансом были твердо уверены.

С непотревоженным сердцем вернулись мы на наше местечко за избой. А все же нет ли тут чего-то похожего на правду?.. Мы смотрели на гигантские сосны и грезили… грезили.

Наутро нас разбудил гул артиллерийского огня. Мы вскочили, пораженные. «Они уже здесь!» — крикнул кто-то. Глухо рвали воздух залпы тяжелых орудий. Значит, все-таки!.. Многие все еще отказывались верить в нечто непостижимое. Русские перешли в наступление?! После того, что пять с лишним месяцев непрерывно отступали и подпустили наших чуть ли не вплотную к своей столице?!

В это утро все поднялись раньше обычного. Раненые, которые еще вчера не могли шевельнуться, вдруг встали на ноги. Все, кто в состоянии был ковылять, стояли на улице и прислушивались к канонаде. «Километров двадцать пять отсюда, не больше», — раздавались голоса. «Если придут русские, что будет с нами?» — спрашивали со всех сторон. «Сдадимся в плен», — ответил кто-то. Но об этом никто и слушать не хотел. «Сдаться? Как будто они берут в плен! Они тут же перережут тебе глотку, мой милый!» — «Да-да, нянчиться не станут, не могут же они забыть, что наши тут творили!»

Такие и другие реплики нагнетали тревогу в избе. Вот-вот, казалось, вспыхнет паника. Ганс молчал. Я, впрочем, тоже.

Днем доктора вызвали в санитарное управление. Он отправился туда на санях. Мы с Гансом лежали за избой и прислушивались. Около полудня пальба из орудий стихла. Ну, значит, все-таки!..

Кто-то объяснил загадку. Это наши дальнобойные орудия обстреляли Москву. Ну конечно же, какие тут могут быть сомнения! Люди смеялись, потешались над собственным малодушием. Посыпались остроты, насмешки, особенно над упорствовавшими маловерами.

Вскоре вернулся наш доктор. Он пригнал целый караван пустых саней. Нас отправляли в тыл. Стало быть, все же?.. Мы с Гансом молча переглянулись. Все стали собирать свое барахлишко. Работы по устройству солдатского кладбища были приостановлены. Две большие могилы, в которые уложили множество трупов, не успели даже как следует засыпать. Каждый был занят своими делами.

«Стало быть, все верно! — вырвалось у меня. Ганс стоял рядом и молчал. — Москва не взята, — продолжал я. — Значит, зимовать нам на биваках». Ганс поднял голову, сказал: «Больше того. Это конец, поверь мне. Если теперь не возьмем Москву, никогда ее не возьмем, это точно. Да, мой дорогой, все ложь и обман, теперь мы убедились в этом».

Ганс и я решили отказаться от отправки в тыл, объявить себя здоровыми и просить о возвращении в свою часть. Нам это казалось наиболее безопасным. В таком лихорадочном отступлении эвакуируют прежде всего тяжелораненых, а остальные предоставлены сами себе.

Когда мы доложили