Вечный день - Юлиус Фучик

доктору о нашем намерении, он тотчас же сказал: «Отлично! Ваша дивизия стоит тут неподалеку. Она сейчас на отдыхе». Опросили, кто еще хочет вернуться в часть. Откликнулись четыре человека, из них — три ефрейтора. Ганс, как старший по рангу, принял командование. Мы быстро собрали свои вещи и вместе с первым санным транспортом тяжелораненых зашагали через лес, направляясь в свою часть. В ту минуту, когда мы выходили из деревни, возобновилась канонада, на этот раз значительно ближе, едва ли не в десяти километрах отсюда. Это нас здорово подгоняло.

Очень скоро нам пришлось оторваться от санного каравана и углубиться в лес, за которым, как нам сказали, мы увидим деревню, где расквартирован наш батальон. Путь был нелегкий — глубокий снег и непротоптанные дороги. На нас были короткие солдатские сапоги, мы заправили в них брюки, надеясь, что это спасет нас от снега, от мокроты. Даже шинели были не у всех. Но и счастливые обладатели их мерзли. Ганс закутал голову шерстяным шарфом, опасаясь за свои обмороженные уши. На носу его, все таком же обескровленном, безжизненном, по-прежнему торчал подбитый шерстью колпачок. Я же, против ожидания, шагал довольно легко. Остальные раненые, с еще не зажившими обмороженностями, со стонами ковыляли по снегу.

Говорили мы мало. В лесу Ганс тихо сказал мне: «Если бы здесь были партизаны…» — «Да, — подхватил я. — Они бы нас чудесно одного за другим уложили!..» — «Или взяли в плен», — закончил Ганс.

Я промолчал. Вот уже второй раз я слышал от него тот же намек. Думаю, окажись там тогда партизаны, мы тотчас побросали бы в снег винтовки и сдались бы, невзирая на глубоко въевшийся в нас страх перед русским пленом. Но в лесу мы не встретили ни души.

Незадолго до сумерек добрались до указанной деревни. И действительно, нашли свою часть. Обер-лейтенант Тамм шумно похвалил нас и назвал «образцовыми немецкими солдатами, верными долгу».

11

— Нас отправили на передовую, где готовились к оборонительным боям. Но до них дело не дошло: нам пришлось спешно отступать — русские обошли нас. Грозила опасность быть отрезанными. Мы без оглядки бежали по заснеженным полям, холмам и лесам на запад. Несколько раз попадали на автостраду. Там, на протяжении многих километров, слева и справа торчали застрявшие в снегу танки, грузовики и самого различного вида транспортные средства. На снегу стояли целые батареи брошенных орудий, легковые машины, мотоциклы, велосипеды. Между омертвелой техникой лежали убитые, замерзшие. Были и раненые, они молили нас взять их с собой. Но мы шли мимо — могли ли мы тащить их на себе?

Однажды натолкнулись на колонну тяжелых танков; соединенные по два, по три и взятые на буксир моторизованными тягачами, они медленно ползли. До того медленно, что мы, пешие, их обгоняли. Опустив головы, брели рядом со своими танками стрелки. Они мерзли, смешные фигуры, закутанные в шали, полотенца, нижние юбки. Едва мы обогнали их, как раздался сигнал: «Воздух!» Все бросились врассыпную и зарылись в снег по краям дороги. Дюжина мощных бомбардировщиков приближалась к нам на высоте едва ли в сто метров. Мы не отрывали глаз от зловещих громадин, вынырнувших из-за верхушек деревьев оставшегося позади леса. Тамм орал: «Стрелять!» Но не раздалось ни единого выстрела. Мы лежали как скованные. Из танков выскочили водители, водители тягачей давно укрылись где кто мог.

И посыпались бомбы. С такой незначительной высоты трудно было не накрыть цель. Тяжелые броневые машины взлетали на воздух метров на десять. Один тягач был отброшен далеко в поле и, упав, похоронил под собой, как позднее удалось установить, четырех солдат. Ближайший к нам танк, окутанный дымным облаком, поднялся в воздух, словно его подхватила рука волшебника, перевернулся гусеницами вверх и лег с виду целехонький.

Русские не торопились; уверенные в своем успехе, они кружили над нами. В грохот рвущихся бомб вплетался гул моторов. Казалось, вот-вот обрушатся на нас пулеметные очереди, но мы, очевидно, не представляли для русских опасности. Скупо расходуя на нас свои боеприпасы, приберегая их, очевидно, для другой цели, они, оглушив нас ревом, наконец улетели. Восемнадцать разнесенных в куски тяжелых танков остались на дороге. Из семи гусеничных тягачей только один уцелел.

Мы двинулись дальше. Даже обер-лейтенант Тамм молчал. Несколько отстав, тянулись за нами экипажи танков, кое-как собравшие под обломками свое барахлишко. Замыкал отряд единственный уцелевший тягач этой танковой части.

Ни к чему описывать вам все детали этой трагедии. Вы, несомненно, достаточно о ней осведомлены. Все было прямо-таки ужасно. Невообразимое обернулось действительностью — мы потерпели поражение, были обращены в бегство. И это вслед за уверенностью, что цель почти достигнута и впереди победа. В эти дни лопнуло немало радужных надежд, заманчивых иллюзий… Прощай, миф о нашей непобедимости! Прощай, надежда на победу!

Вспять. День за днем. Ночь за ночью. Торопливо укреплялись здесь и там. Получили пополнение. И все же наша боеспособность была утрачена. Продолжая бежать на запад, мы уже оставили вторую и третью оборонительные линии. Холод становился все убийственней. На каждом привале оставались люди, двинуться с места не могли. Многие молили прикончить их, лишь бы не попасть в руки к русским. Так велик был страх перед пленом.

Обер-лейтенант Тамм опять обрел способность речи. Он ругался безбожно. Обрушивался то на нас, то на русских; нас обзывал мерзавцами, подлецами, русских — сатанинским отродьем. Его новое ходячее выражение было: «Да, ребятки, Сталин подложил нам основательную свинью!»

Мы закрепились в маленькой деревушке на верхнем течении Москвы-реки, неподалеку от Можайска. Деревня состояла из десятка изб, расположенных по обе стороны проезжей дороги, наполовину сгоревших. И ни живой души. Наши войска, которые вчера еще здесь квартировали, ушли. Может, вперед, на фронт, а может, и разбежались кто куда. Мы пустились на поиски съестного, но ничего не нашли, ни крошечки. По пути всего лишь дважды поели хлеба и немного мясных консервов. Голод терзал нас. Тамм послал четырех солдат в Можайск, в комендатуру. С нашим штабом, очевидно, связь была потеряна. Мы как могли устроились в уцелевших избах. В этой деревне в дни нашей катастрофы и произошли те роковые события, которые привели к трагическому концу Ганса Шпербера. Точнее, к его убийству.

Началось с того, что Ганс налетел на меня со словами:

«Ты, наверное, тоже считаешь, что он храбрец, но я говорю тебе, он последний трус! Скотина, и больше ничего!»

«О ком ты?» — спросил я.

«О нем, конечно, о Тамме!»

Я стоял в карауле и только сейчас из возбужденных слов Ганса и более спокойных рассказов других узнал, что в мое отсутствие