Вечный день - Юлиус Фучик

14

— Третьего января я прибыл в Берлин. О своих впечатлениях не хочется распространяться. В огромном городе — ничтожный общественный транспорт, на лицах людей горькая озабоченность, безрадостное, холодное отрезвление.

В госпитале нас выхаживали молодые девушки, мобилизованные по трудовой повинности. От их присутствия на душе теплело. В числе прочего они приносили нам иллюстрированные журналы. Мне достался «Берлинер иллюстрирте». На первой странице красовались снятые крупным планом два фронтовика, сияющие, веселые, в подбитых ватой шинелях, в высоких бурках. Под фотографией строчки: «Наши храбрые солдаты, сражающиеся на востоке, и зимой обеспечены всем необходимым». Дальше я уже не листал, а передал журнал своим товарищам — пусть все наконец увидят, как мы великолепно всем были снабжены. Но теперь все-таки мы здесь, на родине, мы еще раз ушли от смерти, мы возвращены к жизни.

От этого сознания многое представлялось нам теперь второстепенным, мелочным, а многое, наоборот, казалось значительнее и приятнее, чем было в действительности.

Но я уклонился от того, что вас непосредственно интересует, поэтому остановлюсь на наиболее важных моментах. Родители мои живут в Шарлоттенбурге; я получил отпуск, но должен был для лечения ежедневно бывать в Доротеенской больнице. Вы ведь знаете Берлин? Так вот, эта больница на той же улице, где живет Эльфрида Вальсроде.

Очищенный от вшей, вымытый и в новенькой униформе, я как-то под вечер собрался посетить ее. Не скажу, чтобы мне было легко идти к ней; о Гансе я ничего определенного не мог сказать. Удалось ли ему спастись? Попал ли он в плен? Я ничего не знал. Не знал еще и самого ужасного. Тамм, когда остатки его роты с ним во главе отходили от деревни, осуществил свою угрозу: застрелил Ганса. Кто такой Тамм и на что он способен, я отлично представлял себе и все-таки не думал, что он пойдет на такое преступление, как убийство соотечественника.

Квартира профессора Вальсроде была на первом этаже старинного барского дома. Дверь отворила довольно кругленькая особа, вероятно кухарка. Фройляйн Вальсроде я не застал. Не оттуда ли я, не от него ли, спрашивала женщина. Когда я подтвердил, что оттуда, она спросила: может, у меня плохие вести? «Нет, не плохие». — «Слава богу! Фройляйн Эльфрида так волнуется. Уж очень давно не получает никаких писем».

На следующий день я опять пришел. Едва позвонил, как дверь открыли, — и это была она. Затаив дыхание она смотрела на меня в упор.

«Фройляйн Вальсроде, я пришел по поручению Ганса. Мы с ним друзья…»

Она взглянула на мою руку, висевшую на перевязи, и не произнесла ни слова. Жестом пригласила войти.

Пройдя по длинной прихожей, она ввела меня в просторную комнату. Там стоял рояль. Так! Здесь, значит, она музицировала, когда на город сыпались бомбы.

Она сказала:

«Садитесь, пожалуйста! — И: — Сюда прошу!»

Я опустился в кресло, а она села напротив, на диван.

Опять несколько секунд помолчали. Я чувствовал на себе ее оценивающий взгляд, чувствовал в нем и сдерживаемый страх. И я тоже сидел подавленный, растеряв все слова, которые я так хорошо было продумал. Но вот я заговорил, она тут же меня остановила, сказала: «Прошу вас не щадить меня, ничего не смягчайте. Если вы имеете сообщить что-то плохое, говорите прямо, так, как оно есть!»

«Разумеется, фройляйн Вальсроде, я ничего от вас не скрою, все расскажу».

И тут у нее вырвалось:

«Он жив?»

«Да!.. Последний раз я его видел, когда он мне передал для вас вот эту книжечку». Я вынул из кармана черную книжку в коленкоровом переплете.

Она медленно протянула руку, взяла ее, но не заглянула внутрь и положила рядом с собой.

«А почему он не получил отпуска?»

«Как видите, я ранен. К счастью, нетяжело».

«А Ганс здоров?»

«Да!»

«Спасибо вам! С начала декабря я не получила ни единого письма».

«Ну, это понятно. Сейчас, зимой… дороги… И вообще столпотворение. С доставкой почты тоже…»

«Да, — сказала она. — Да-да, благодарю вас! — Она полистала книжку, и я увидел, что там все исписано. — Еще и еще раз спасибо за добрую весть и за книжечку!»

Я ничего не ответил.

«Вы остаетесь в Берлине?» «Да, живу у родителей в Шарлоттенбурге и лечусь в Доротеенской больнице».

«Вот как хорошо! Разрешите пригласить вас назавтра к послеобеденному кофе? Много, конечно, мы здесь, на родине, не можем предложить вам, фронтовикам, но все же…»

«Не беспокойтесь, фройляйн Вальсроде».

«У меня куча вопросов к вам. Я вас здорово помучаю! Но сегодня… все так неожиданно, знаете… Я все еще не могу прийти в себя от волнения. Завтра будет лучше».

Я встал.

«Вы меня понимаете, правда? И еще раз: спасибо вам, огромное спасибо! — И, отворяя дверь, добавила: — Так вам удобно, как сегодня, около пяти?»

Вот такой была наша первая встреча. Я был изрядно разочарован. Мне эта встреча рисовалась совсем другой. Почему — и сам не мог бы объяснить.

15

«Вы не сказали мне правды! Ганса нет! — этими словами она встретила меня на следующий день. Я испугался, не передать вам как! Смотрел на нее, застыв, и что-то лепетал. — Иначе разве послал бы он мне эту книжку? Я чувствую, чувствую, Ганса больше нет!»

Долго не мог я слова произнести. Невольно вспомнил, что Ганс назвал эту книжечку своим завещанием, и сам я уже почти не сомневался в его гибели. Предчувствовал он свой конец и потому послал ей книжку?

В этот день Эльфрида Вальсроде произвела на меня странное впечатление. Не только бледность лица, лихорадочный блеск бессонных глаз поразили меня, но и ее раздражительность, резкость, агрессивность. Никакой печали, только безразмерная горечь, гнев и, пожалуй, ненависть обрушились на меня. Я сидел и лишь украдкой осмеливался поднять на нее глаза. Меня угнетало чувство вины, хотя я не знал, почему, собственно. Она сидела напротив и долго фиксировала меня взглядом, а я, растерянно уставившись в свою чашку, время от времени делал маленькие глоточки.

Она вдруг сказала:

«Какая на вас красивая форма! Такая чистенькая, щегольская! — И возбужденно, совершенно переменив тон: — Солдаты? Это вы-то солдаты?»

Я с ужасом посмотрел на нее.

«О, теперь я все знаю, — говорила она, — все! Никогда не хотела поверить в то, о чем люди шептались. Теперь же знаю — все так и есть, и еще гораздо хуже того, о чем шепчутся. Скажите же мне, объясните, как это возможно!»

Тут я понял, что именно записывал Ганс в свою черную коленкоровую книжку. Что ответить Эльфриде? Ничего опровергнуть я