Вечный день - Юлиус Фучик

на вокзал. Может, у вокзала или на ближайших улицах встречу ее. Услышал, что четыре женщины арестованы. Какая-то дама взвизгивала: «Это как раз на руку англичанам!» На нее никто не обращал внимания.

Какой-то полицейский потребовал у меня удостоверение личности. Я показал. Понизив голос, он посоветовал: «Смойся, брат! Мы получили приказ задерживать каждого отпускника, что здесь мотается». — «Да что ты?» — ответил я, но тут же повернулся и быстро зашагал из привокзального района.

Вечером я опять был у Вальсродов. У кухарки — красные, опухшие глаза. Увидев меня, она заплакала: в дом, оказывается, явились гестаповцы и произвели обыск. Профессор сейчас в полицей-президиуме.

Позднее я еще раз зашел к Вальсродам. Эльфрида скрылась, полиция ее разыскивает. Рассказывали, что на вокзале она громко читала из какого-то военного дневника и призывала женщин помешать отправке мужей на Восточный фронт. Профессор опасался, что его погонят из больницы.

Три дня спустя мне пришлось уехать из Берлина. Я возвращался в свою часть…

Эпилог

— Вот и все, пожалуй, что я могу рассказать об этих двух людях, — заключил Франц Ушерт.

Был уже поздний вечер. Пленные давно вернулись в лагерь и, вероятно, уже спали — в бараках не светился ни один огонек. Кругом глубокая тишина. Только вечерний ветерок шелестел в кронах трех могучих буков. Они, как часовые, вытянулись у входа в лагерь. Мы стояли и любовались летным звездным небом. Часовой за воротами обходил свой участок. Нам слышны были его шаги.

— Конец вашего рассказа — это, собственно говоря, плен, — сказал я. — Точнее, ваше желание добровольно сдаться в плен.

— Именно так. Уже в Берлине я твердо принял такое решение. Если я встретил бы там единомышленников, у которых мог бы не только скрываться, но и вместе с ними бороться против этой войны, я, вероятно, остался бы в Берлине.

Вследствие ранения меня хотели перевести в интендантство — два пальца на раненой руке не сгибаются вовсе. Но я попросил направить меня солдатом в мою прежнюю воинскую часть. Такое желание было мне высоко зачтено, и меня произвели в обер-ефрейторы.

Двадцать восьмого мая я добрался до своей дивизии, стоявшей между Харьковом и Белгородом. Старых товарищей в нашей роте встретил мало, но, к счастью, в их числе оставался Альберт Мергес. Все остальные были вновь прибывшие из резервистов.

Альберт рассказал мне, что в тот день, 23 декабря, Тамм вместе с померанином Кальгесом убил Ганса Шпербера. В роте шушукались, что эти двое перед самым уходом из оставляемой деревни бросили гранаты в сарай, где сидел Ганс. Убийство это было у всех на устах, возмущение глухо бурлило в людях. Через два дня был убит Тамм. И было это так.

Рота получила приказ вновь отвоевать занятую русскими железнодорожную насыпь.

«И тогда я твердо решил, — продолжал рассказ Мергес, — первой же пулей из своей винтовки прошить Тамму голову. Дрались мы вяло, отнюдь не с воодушевлением, а Тамм со свойственной ему лихостью, как всегда, шел впереди. Я старался не выпускать его из поля зрения. Когда он в какой-то раз вскочил и бросился вперед, я взял его на прицел. Но раньше, чем я выстрелил, он упал. Наша атака захлебнулась. Только когда получили подкрепление, нам удалось оттеснить русских с насыпи.

После боя к нам подошел Кальгес. Он был бледен и весь трясся. Показал на свои теплые сапоги, переделанные из бурок повешенной им русской девушки. «Не хочу их больше носить, — сказал он, — все время напоминают мне о том самом!» Он подсел поближе и стал предлагать всем махорку. «Поверьте, я вовсе не думаю так, как говорю», — снова начал он. Мы переглянулись. Что с ним? «Да-да, — продолжал он, будто говоря сам с собой, — военное ремесло делает человека грубым. Никогда больше не буду я пачкать рук».

Никто ни слова не сказал в ответ. Смерть Тамма, видно, здорово напугала померанина. Страх обуял его. Он еще долго что-то бормотал и с собачьим выражением в глазах неуверенно поглядывал на нас.

Вскоре мы узнали, почему он так себя повел. Не русская пуля уложила обер-лейтенанта Тамма, а три немецких. Две засели в спине, одна — в затылке. А пуля, что я предназначал для него, так и не вылетела из дула моей винтовки.

Померанин не отходил от нас и все скулил. Но ему ничего не помогло. Через несколько дней и он последовал за Таммом. Стреляли в спину…»

Все это мне рассказал Альберт Мергес, и мы с ним тут же решили при первой возможности перебежать к русским. Но по закону подлости, как говорится, Мергес на следующий же день был ранен в плечо и отправлен в Киев, в лазарет. На прощание он рекомендовал мне не медлить и по возможности в тот же день сделать попытку сдаться в плен. Альберт назвал мне шесть товарищей из нашей роты, у которых были такие же намерения.

В один из ближайших вечеров я получил задание составить группу и пойти в разведку. Я выбрал шесть названных Мергесом солдат и присоединил еще одного — Альфонса Мильца, судетского немца, националиста-фанатика. Вышли ночью. Когда увидели русские посты, я заявил моей группе, что мы немедленно добровольно сдадимся. Нацист вскипел: шучу я, что ли? В ту же минуту без моего приказа двое схватили его и обезоружили. Ему сказали, если он посмеет пискнуть, это, безусловно, будет в последний раз в его жизни.

Так мы со своим пленником сдались в плен.

— Ну а дальше? Кто-нибудь из вас раскаялся? — спросил я.

— Раскаялся? — воскликнул Франц Ушерт. — Меньше всего, вероятно, нацист Мильц. В первый же час, когда комиссар предложил чай и сигареты, кое-кто из нас готов был зареветь. Мы не могли постичь того, что нас приняли не как врагов. Я рассказал комиссару об обстановке в дивизии, и мне было разрешено обратиться с воззванием к нашим солдатам. Наконец-то я мог открыто говорить обо всем и, не таясь, сказать своим товарищам, как им надо поступить. Надеюсь, что многие последовали моему совету и сдались в плен.

— А что стало с Эльфридой Вальсроде?

Франц Ушерт ответил не сразу.

— Полагаю, что она нашла единомышленников. И, я уверен, проявила больше мужества и решимости, чем многие наши мужчины.

— Вся надежда на таких людей, как Эльфрида Вальсроде, — сказал я. — Они могут спасти, и они спасут наш народ. Пока люди, подобные ей, живут и борются в Германии, еще не все потеряно.

— Жертва, принесенная Гансом, не была напрасной. Его поступок пробудил в нас эту страсть и силу сопротивления.

— То, за что погиб Ганс Шпербер и борется Эльфрида