Вечный день - Юлиус Фучик

по всему полю вблизи полотна, повалились кто где, в полынь и кустарник. Ни офицер, ни солдаты уже не хотели воевать и были рады, что они на поезде с боеприпасами, а не на передовой. Когда мы с ними научились понимать друг друга, то, почуяв опасность, убегали уже сообща и возвращались к поезду, лишь когда начинало смеркаться либо когда уже больше не было слышно рокота моторов.

— Я говорю, тебе бы продержаться еще немного, ну хоть до осени, — не однажды заводил со мной один и тот же разговор дядя Нику, когда мы лежали, растянувшись на меже, устремив глаза в небо. — Ну вот как твой батька…

— Не беда, дядя Нику, — успокаивал я его. — Это мне на пользу. Сказал же отец, что лучше мне еще до призыва начинать кочегарить…

— Это-то верно, — соглашался старый машинист, не отрывая глаз от самолетов. — Да только и фронт пошатнулся, видать, больше не удержится…

На паровозе я работал всего несколько недель. Мой отец был стрелочником в Плоешти — на путях у паровозного депо. Они с дядей Нику знали друг друга давно — лет, наверное, двадцать, потому что поступили в депо почти в одно и то же время. Частенько, когда я приходил к отцу с обеденным котелком (рагу с фасолью или картофелем), — я заставал его вместе с дядей Нику: они оба устраивались обедать где-нибудь в укромном местечке, обычно в будке стрелочника. Пока они ели, я бегал для них за водой или папиросами. Если же это был день получки, дядя Нику посылал меня за вином в ресторан на вокзале: он любил выпить с моим отцом, но стаканчик-другой, не больше.

Они были настоящие друзья.

…Весь тот день мы мчались что есть духу, то и дело подгоняемые военными комендантами на станциях, где останавливались. Пошел слух, что в Молдавии прорван фронт. В Мэрэшешти, однако, мы получили приказ, запрещающий следовать дальше. Дядя Нику хотел тотчас дать задний ход, однако диспетчер направил нас в тупик, и там мы простояли до самого вечера. Потом лейтенанта — начальника поезда вдруг вызвали к телефону. Ни одного поезда не прошло вперед, по направлению к фронту; зато оттуда, с фронта, вереницей тянулся состав за составом, набитые нашими ранеными и военными; паровозы катились, неумолчно свистя и высекая искры из рельсов. Начальник нашего поезда вернулся со станции перепуганный: как с фронта, который, по-видимому, больше уже не сохранял стабильности, так из Бухареста ему угрожали военно-полевым судом за опоздание — за те самые четыре-пять часов, которые мы провели на станции Мэрэшешти, и настаивали, чтобы мы немедленно выезжали. Однако на станции Текуч нас опять задержали; тут снова дядя Нику и начальник поезда побежали на станцию к телефону.

— Оставайтесь в Текуче и защищайте поезд от немцев! — было приказано им по телефону.

Начальник поезда не понял этого приказа и обратился к машинисту: что бы, мол, это могло значить?

— Наши восстали против немцев, вот что! — напрямик заявил ему дядя Нику.

Он достал папиросу, но не успел закурить, как тишина и безмолвие станции были нарушены звуком громкоговорителей. Низкий, важный, слегка вздрагивающий голос начал зачитывать обращение, в котором объявлялось, что Антонеску свергнут и мы повернули оружие против гитлеровцев.

— Вот так вот! — сказал дядя Нику.

Затем он, сопровождаемый лейтенантом, пошел вдоль вагонов, спрашивая, чем загружен каждый из них. Лейтенант останавливался, при синем свете карманного фонарика разбирал номер вагона, затем глядел в бумажку и отвечал коротко, с готовностью:

— Винтовки и пулеметы… Патроны к винтовкам… Пулеметные ленты… Гранаты… Патроны…

Но они не успели вернуться к паровозу. На перроне и на станционных путях внезапно появились немецкие солдаты, человек двести, вооруженные и снаряженные как попало — одни с ранцами, другие только с плащ-палатками, скатанными и перекинутыми через плечо, иные с чемоданами в руках, с автоматами на шее либо под мышкой; они как безумные кидались следом за пробегающими поездами. Внезапно кто-то из них скомандовал, отрывисто, грубо, и все они будто окаменели. Потом они выстроились шеренгой на первом пути, часть их разом вспрыгнула на перрон и начала повальный обыск перепуганной толпы на станции, в то время как другие побежали к нашему поезду и к тем семи или восьми товарным вагонам, которые были рассеяны на путях в той стороне станции, где мы стояли.

— Удирают! — определил дядя Нику и ступил на подножку паровоза.

Немецкий офицер и несколько солдат, торопливые, злые, застегнутые на все пуговицы, побежали вдоль поезда, стуча рукоятками автоматов в двери всех вагонов, — до самого паровоза. Здесь они накинулись на машиниста и начальника поезда, окружили их, видимо, опасаясь, как бы те не убежали. Офицер был долговязый, тощий, хилый с виду — в точности как наш лейтенант.

— Was ist das?[4] — спросил он.

— Munition, — ответил лейтенант и махнул рукой в сторону Ясс: — Für Front![5]

— Nein, — отрывисто бросил немец. — Front kaputt! — проговорил он затем лихорадочным полушепотом. — Lokomotive wir…[6] Он поднялся на паровоз, сопровождаемый долговязым офицером, который проворно вскочил за ним по ступенькам с пистолетом в руках. Офицер жестом приказал что-то солдатам внизу, и вскоре вся их масса, наполнявшая перрон, хлынула к нескольким вагонам, поломанным и полусожженным, оставшимся после недавней бомбежки станции. По знаку офицера дядя Нику тронул паровоз, отцепил ранее помеченные вагоны с боеприпасами и начал медленно подгонять их к тем четырем вагонам, в которые уже набились немецкие солдаты.

— Подцепляй! — проворчал он мне.

Мы стали собирать вагоны с немцами, подцепляя их к нашему составу. Однако минут через тридцать-сорок дядя Нику остановил паровоз, раздраженно выхватил у меня из рук лопату и сам принялся кидать уголь в топку, к удовольствию офицера-немца, который явно любовался его усердием. Тут же он велел мне взять тряпку и пойти протереть фонари паровоза, прибавив шепотом:

— Расцепи незаметно их вагоны…

Я живо сошел, сделал вид, будто протираю фонари, а сам незаметно отцепил впереди четыре вагона с немцами. Когда я вернулся, дядя Нику уже нажимал на регулятор; поезд легко тронулся с места, однако сразу же развил такую скорость, какая не разрешается на станционных путях. Потом дядя Нику внезапно затормозил, пустив отцепленные вагоны с немцами дальше, вперед, туда, где ждали те семь-восемь вагонов, которые мы привели раньше. От резкого толчка я свалился на уголь, а немец на подножке испуганно охнул и зашатался из стороны в сторону, цепляясь за поручни. Увидев, что задуманное нам удалось, дядя Нику толкнул немца плечом и сбросил его на насыпь. Затем он быстро