Вечный день - Юлиус Фучик

а сам замер на своем посту — у окошка. Сумерки скрывали теперь и холмы и поля темной пеленой, прозрачной, как паутина. Поезд двигался по плавной кривой на равнине, и нам был виден весь состав — вагоны, заполненные немцами, — затем с протяжным свистом он вошел в выемку, поросшую колючим кустарником и акацией. Полотно уходило книзу, постепенно скрываясь в тени, пропадая среди размытых откосов.

Так мы двигались еще несколько сот метров, после чего поезд вошел в зону полного мрака… И в этот момент мы внезапно опять остановились, словно ударились о стену; паровоз, скрежеща неподвижными колесами, заскользил по рельсам, вагоны заскрипели, ударяясь друг о друга и сзади всей массой наваливаясь на нас. Снова немцы сгрудились, посыпались между вагонами и прямо на насыпь, вопя от ужаса. Дядя Нику мгновенно повернулся к унтер-офицеру, хотел схватиться за него, а тот направил пистолет ему в грудь. Я даже сам не помню, как взмахнул лопатой, — они оба замерли, ошеломленные… Дядя Нику опомнился первым и махнул рукой вперед, туда, где перед паровозом были свалены ветки акации. Опомнился и унтер-офицер — толкнул старика стволом пистолета, и оба они покатились вниз, на насыпь. Дядя Нику окликнул меня, и мы с ним вместе, понукаемые немцами, принялись растаскивать завал из веток. Однако путь оказался разрушенным: шагах в десяти от паровоза два рельса были сняты и унесены. Увидев полотно без рельсов, немец с пистолетом накинулся на дядю Нику. Тот заслонился от него веткой, которую держал в руке, потом не торопясь зашагал обратно к паровозу.

В тот же миг темнеющая впереди куща акаций осветилась веселыми огоньками и в беспорядке загрохали орудия, застрекотали пулеметы. Румынские солдаты, спрятавшиеся в акации на откосах, открыли по составу огонь. Унтер-офицер зашатался, словно получил неожиданный удар, обернулся и опять замер, с трудом держась на ногах, с потемневшим, перекошенным лицом… Дядя Нику обеими руками схватился за живот и будто сломался, оседая на насыпь, рядом с немцем, который упал вниз лицом. В страхе перед немцами, оставшимися на паровозе, я кинулся к дяде Нику, чтобы оттащить его в безопасное место. Немцы, однако, уже не могли мне помешать — из зарослей выскочили несколько наших солдат и взобрались в кабину паровоза.

Позади нас, вплоть до хвостового вагона, разгорелась битва. Немцы быстро оправились от замешательства и кинулись к орудиям и пулеметам — они метались будто одержимые. Положение у них было безвыходное — они были зажаты между откосами выемки. Некоторые немцы, спрыгнув с вагонов, решили было влезть на откос и спрятаться в кустах. Но их встретил шквальный пулеметный огонь, который скосил всех. Увидев, что нет возможности спастись бегством, они один за другим возвратились к поезду и расположились у вагонных окон и на платформах, приготовившись к обороне. После этого их огонь стал более спокойным, они стреляли прицельным огнем по откосам. Огонь наших тоже как будто ослабел — сделался редким, рассеянным. И это дало немцам передышку, позволило собраться с силами; неожиданно двойным залпом ударили по акациям орудия с платформ. Наступил решающий момент; наши забросали вагоны и платформы гранатами — в результате орудия на платформах оказались подавленными, а головные вагоны загорелись. Наши солдаты сразу же скатились на полотно справа от паровоза и побежали вдоль состава, ведя уничтожающий огонь по вагонам и бросая гранаты. Наконец они ворвались в офицерский вагон и стали выбивать немцев оттуда штыками, а те, с поднятыми кверху руками, спасались на крышах, освещаемые пламенем горящих вагонов и сбитые с толку, потому что их обстреливали со всех сторон. Вскоре офицеры прекратили сопротивление и стали выбрасывать оружие в окна, а сами спускаться по лесенкам, сдаваясь в плен.

Все это время я хлопотал вокруг дяди Нику. Мне помогал один из наших солдат — вместе с ним мы оттащили старика в сторону и перевязали ему живот бинтом. К дяде Нику постепенно возвращались силы, он подозвал меня к себе и еле выговорил:

— Скорее отцепляй вагоны с боеприпасами, чтоб на них огонь не перекинулся!..

Наши стали укладывать унесенные ими же рельсы, а я кинулся расцеплять вагоны. Те вагоны, что были заняты немцами, пылали ярким пламенем, над ними вздымались столбы дыма. Дядя Нику снова подозвал меня к себе и сказал свистящим полушепотом:

— Нужно ехать в Плоешти, Манольчик!..

Потом он настойчиво потребовал, чтобы мы подняли его на паровоз. Там он уселся на пол, опершись о стенку, отделяющую кабину от тендера, устремив глаза на манометр и сжимая руками живот, из которого сквозь повязку сочилась кровь. Боль корежила его, мешала дышать, однако не могла сломить его железную волю. По его лицу, бескровному, изжелта-белому, промелькнула слабая улыбка — она испугала меня, я понял: старик долго не протянет.

— Тебе придется вести поезд одному, Маноле, — прошептал он. — Нажми на регулятор… С пути глаз не спускай… Вот… Что ты видишь?

— Закончили укладку рельсов, дядя Нику… Путь свободен!

— Давай сигнал… вот… еще раз! Так! Что позади, об этом больше не думай!.. Пусть наши солдаты возятся с немцами… А мы должны ехать дальше, чтобы товарищи не ждали нас возле шлагбаума… Держись за рычаг… Легче… Еще легче!.. Теперь сильнее… Вот так… — Паровоз дернул вагоны и заскользил с легкостью, все более набирая скорость. — Держи руку на регуляторе! — продолжал дядя Нику. — Так… Теперь хорошенько гляди на рельсы… дальше… вперед… прямо!

С пятью вагонами, в которых были боеприпасы, мы на всей скорости проносились мимо станций, окутанных вечерней тьмой. Время от времени я заполнял топку углем, чтобы мы смогли добраться до Плоешти, и снова застывал возле рычага, уставившись в окошко… Дядя Нику сидел съежившись в своем углу, возле тендера, и по-прежнему держался рукой за живот. Лицо его все сильнее покрывалось белизною, увлажнялось капельками пота, которые ярко вспыхивали в отсветах огня из топки. С потерей крови силы его убывали: должно быть, его терзала ужасная боль — зубы у него были все время стиснуты, а глаза не моргая устремлены на регулятор скорости. Он только вел счет станциям, мимо которых проносился наш поезд, вполголоса, скрипя зубами, произносил их названия и подгонял меня. Он предчувствовал близкий конец, и, должно быть, опасался, что не дотянет до Плоешти.

После того как мы проехали Валя-Кэлугеряскэ и колеса застучали по мосту через Теляжен, он велел мне понемногу снижать скорость. Паровоз убавил ход, запыхтел редко и с шумом, как утомленный человек, там что у меня сильно дрожала рука на регуляторе.

Когда мы проезжали мимо виднеющихся справа синих огней нефтеочистительного завода, машинист почуял запах нефти, встрепенулся и спросил:

— Что видно?

— Ничего,