Вечный день - Юлиус Фучик

В Бузэу мы ворвались на полном ходу, с долгим, оглушительным свистом. По перрону и вокруг вокзала, по ближним и дальним улицам, возле депо и вереницы пакгаузов — всюду расхаживали румынские часовые, были расставлены пулеметы, несколько орудий. Дядя Нику обернулся ко мне, глаза у него сияли. Немцев сразу покинула храбрость, однако они не ушли ни от окон, ни от пулеметов, установленных снаружи — на платформах и крышах вагонов. Снова сошел толстый офицер и твердым и размеренным шагом принялся разгуливать вдоль состава — так, что щебень скрипел у него под подошвами. Два осмотрщика вагонов, ожидавшие нас с молотками в руках, начали со всех сторон оглядывать и обстукивать колеса; затем дежурный стал записывать номера вагонов и пристально разглядывать, чем загружен каждый из них. От него мы узнали: в Плоешти все еще идет бой, и здесь, в Бузэу, на аэродроме в Зилиште, а также на дороге, что ведет к повороту на Бузэу и дальше на Ардеал, идет бой с немцами.

Мы надеялись, что наш рейс завершится здесь, в Бузэу, ожидали, что наши, захватившие станцию, атакуют и разоружат немцев. Однако мы ошиблись: были приняты все меры, чтобы помешать немцам выйти из вагонов и избежать схватки с ними. Ловушка, как выяснилось позже, была приготовлена для них впереди, там, где мы и не предполагали. Потому я и дядя Нику прямо остолбенели от удивления, когда увидели начальника станции на путях с зеленым флажком, разрешающим нам следовать на Плоешти. По левую руку от него таким же, как и он, мерным шагом шествовал деповский рабочий, одетый в почерневшую от мазута и угля спецовку; время от времени он внимательно оглядывал вагоны с немцами. Начальник станции взял наш путевой лист и принялся рассматривать его и писать какие-то цифры — якобы для дела. При этом, не отрывая глаз от документа, он бормотал вполголоса, так, чтобы немцы не могли его понять:

— Будьте особо внимательны на перегоне Инотешти — Альбешти… На пути завал из веток акаций… Вам следует быть там, как только начнет темнеть. Примерно через час…

Дядя Ниму взглянул на часы и быстро повернулся ко мне:

— Угля… полную топку угля, Маноле!

Начальник станции еще немного подержал путевой лист и протянул его рабочему. Тот тоже «читал» его несколько минут и делал в нем карандашом какие-то пометки. Затем проговорил полушепотом, но отчетливо:

— Там вас ожидают наши солдаты… Они позаботятся об этих… А сами вы должны, как сумеете, избавиться от тех, что на паровозе… — После этого он с улыбкой вернул путевой лист дяде Нику, при этом оказал, пытаясь запутать немцев, если они что-нибудь поймут: — Учтите, в Плоешти вас ждут с боеприпасами наши — у шлагбаума, что возле нефтеочистительного завода.

Дядя Нику взял путевой лист и поднес руку под козырек. Потом повернулся к рычагу. Помедлил, успокоился. Паровоз некоторое время пыхтел на месте, будто его сдерживали, и легко тронулся, увлекая за собой вагоны. Мы сразу же стали наращивать скорость — ведь меньше чем за час нам нужно было покрыть пятьдесят километров, а это было довольно трудно с таким составом, как у нас.

У немцев все это вызвало новый прилив радости: бледнолицый унтер-офицер с восхищением глядел на убегающие назад телеграфные столбы и кукурузные нивы, то и дело дружелюбно похлопывая по плечу дядю Нику, который, словно окаменев, стоял то возле рычага, то у окошка. Немец даже достал из кармана шоколадку, разломил надвое, дал ее нам с дядей Нику.

— Возьми себе, — приглушенным голосом велел мне дядя Нику.

Он повернул рычаг до предела, и мы помчались, словно ветер, вперед. При такой скорости вагоны скользили будто сами, без паровоза, и только частый перестук колес напоминал о том, что мы едем по рельсовой колее. Ветер свистел в ушах, и вместе с ним уносились назад столбы, заросли акации, поля кукурузы. Справа громоздились, все ближе и выше, холмы, усеянные виноградниками, теряющиеся в тени заката и тумана сумерек. По левую руку засыпали поля, утомленные, сожженные за день подножия с растянутыми, плавными поворотами, причем рельсовая колея сверкала, ничем не занятая, на много километров вперед. Дядя Нику не сбавлял хода даже на поворотах, где насыпь была испорчена, и казалось, вот-вот поезд сорвется с рельсов. Нам уже незачем было смотреть на часы, а только добиваться — скрытно, упорно, напряженно, — чтобы все шло в нужной последовательности. На такой сумасшедшей скорости мы проследовали и Мизил, едва различив тени железнодорожников, они все сошлись на перрон и застыли, по-военному отдавая нам честь, как будто салютуя поезду, который уже обречен на гибель и не вернется. Тогда впервые мне пришло на ум: может, дядя Нику нарочно гонит во всю прыть, чтобы неожиданно въехать на участок, где насыпь повреждена, свалить весь состав…

Но только мы выехали на простор, как вдруг на перегоне дядя Нику изо всей силы нажал на рукоятку и остановил поезд так, что вагоны столкнулись, пронзительно лязгая буферами. Я вместе с лопатой едва не завалился в топку, унтер-офицер упал на дядю Нику, точно манекен, а двое солдат покатились по полу. Сзади донеслись испуганные крики немцев. Дядя Нику проворно соскочил с паровоза и, прежде чем немцы сообразили, что произошло, принялся разбрасывать крупные камни, наваленные на рельсах перед самым паровозом. Когда унтер-офицер опомнился и, перепуганный, подбежал к нему, он показал ему камни и знаками объяснил, что они были навалены на рельсах.

— Gut… Sehr gut! — воскликнул немец с мгновенно изменившимся, просиявшим лицом.

Несколько минут спустя дядя Нику вернулся на паровоз, задержался на лесенке и крикнул немцам, которые продолжали толпиться около состава:

— Fertig… Fertig![15]

Мы снова поехали и опять набрали такую же бешеную скорость, как прежде. Над холмами и у горизонта, над дальними полями, небо утрачивало постепенно дневную окраску, делалось темно-синим; надвигались сумерки, уже пеленой потянулся туман, как будто накапливаясь на рельсах впереди нас. Время от времени дядя Нику оборачивался ко мне и глядел с каким-то особенным выражением, в котором были и радость и тревога. Лишь теперь я сообразил: он остановил поезд на полном ходу только для того, чтобы опробовать тормоза. Должно быть, он также определил расстояние, которое достаточно для торможения, чтобы хвостовые вагоны на ходу не сошли с рельсов на поврежденном полотне.

— Все в порядке, Маноле! — усмехался он.

На прежней скорости мы пролетели Инотешти. Дядя Нику знаком велел мне больше не бросать уголь в топку,