Вечный день - Юлиус Фучик

Вдруг до нас донеслось потрескивание ветвей. Мы с Гансом насторожились и стали напряженно вглядываться в лес на противоположном холме. И тут ясно увидели нескольких русских в маскхалатах, они ползли между деревьев. Я взял ружье на изготовку, но Ганс подтолкнул меня. «Брось!» — сказал он. Это был, видимо, патруль. Неужели они спустились с того холма? Мы насчитали четырех человек. Их хорошо было видно, когда они ползли мимо темных стволов. Дальше опушки леса они не двинулись. Мы застыли и, не шевелясь, только смотрели на них. Что они имели в виду, было неясно. И тут оно и произошло. Ганс подтолкнул меня и прошептал, не поворачивая головы: «Давай, а?» Я испуганно вздрогнул и выдохнул: «Что?» В моем возгласе прозвучал, вероятно, такой ужас, что Ганс, все так же глядя на русских и не поворачивая головы, несколько раз повторил шепотом: «Ничего! Ничего!»

Когда появились наши сменщики — русских давно уже и след простыл, — Ганс доложил, что в том лесу мы заметили русский патруль. И мы поползли обратно.

Рано утром нас разбудила сверхъестественно гулкая, громовая немецкая речь. Все вскочили. С противоположного холма голос гремел:

«Немецкие солдаты! Возьмитесь за ум! Не давайте Гитлеру гнать вас на верную гибель! Вы умираете за плутократов и тех, кто наживается на войне, за хищничество фашистов, за их жажду власти. Мы боремся за освобождение нашей Родины! Сложите оружие! Сдавайтесь в плен! Спасайтесь! Мы гарантируем…»

Обер-лейтенант Тамм крикнул:

«Огонь!»

Два пулемета залаяли, целясь на громовой голос. За ним последовали очереди из автоматов.

Тамм бесился в своем блиндаже, звонил по телефону. Через несколько минут наша артиллерия начала обстрел гремящего холма. Какое-то время сквозь грохот залпов еще прорывались отдельные слова, потом голос умолк. Мало-помалу затихли пулеметы и автоматные очереди. Только артиллерия все еще с короткими промежутками обстреливала тот холм.

Ганс, лежа рядом со мной, мечтательно смотрел туда.

«Листовки его не взволновали, а от голоса заметался как сумасшедший», — сказал я. Ганс ничего не ответил, только улыбнулся.

О чем он думал? Уж, наверно, был рад, что мы с ним отпустили русских. А может, жалел, что не поддался мелькнувшему в тот миг пробуждению.

7

— На нашем холме мы устроились по-хозяйски, — продолжал Франц Ушерт. — Кое-кто уже ворчал, что мы так глубоко и основательно окопались здесь. «Неужели придется зимовать тут?» — спрашивали многие. Силы русских, к нашему удивлению, ощутимо росли. Я полагал: этот участок решено удерживать потому, что готовится большой обходной маневр с флангов.

А ноябрь, не суля ничего хорошего, подвигался к концу. Мы уже не знали, что и думать об этом походе. Чуть ли не с месяц назад, а может и больше, нам говорили, будто наши войска стоят под самой Москвой. Из листовок же мы узнали, что у русских в их революционный праздник был военный парад на Красной площади. Надо вам сказать, ничто за последнее время не потрясло нас так, как это известие. Наши войска стоят под Москвой на самых ближних подступах, готовые к последнему, решительному броску, а они, русские, устраивают в Москве парад! Обер-лейтенант Тамм рвал и метал, словно этим парадом Сталин лично ему нанес оскорбление. Он ругал наши военно-воздушные силы, которые в пух и прах разбили Варшаву и Белград, а тут не могли даже помешать врагу под носом у нас устраивать свои парады!

Снегу навалило горы, и было очень холодно. Мы натягивали на себя все, что умудрялись достать. Со дня на день нам обещали: вот-вот прибудут зимние вещи. Вещей этих не было. Настроение у нас упало, как и температура воздуха. Господи боже мой, думали мы, неужели придется здесь проторчать всю зиму?! А Ганс? Ганс писал. Я часто заставал его в нашей обледенелой землянке закутанного во что попало и что-то царапающего в своей черной книжечке. Как-то, когда я вошел, он сказал: «Послушай-ка, можешь ты себе такое представить?» Я сел рядом с ним, и он прочитал отрывок из письма Эльфриды, которое лежало перед ним.

— У вас ведь есть ее письма, — повернулся ко мне Ушерт. — Я имею в виду письмо, где Эльфрида пишет о том, как хотела пойти в кино и как играла на рояле во время бомбежки…

Я отыскал это письмо и прочел его вслух:

— «…Так я осталась одна в квартире. Сначала мне было очень приятно. Но вдруг я почувствовала какое-то странное беспокойство. Непонятно почему меня властно потянуло вон из моих четырех стен. На улицу! К людям! Пальто уже было у меня на руке, когда новая мысль остановила меня: чего ты ждешь сейчас от улицы? Я повесила пальто обратно. Но никак не могла успокоиться. Ладно, пойду в кино, решила я. На Фридрихштрассе шел приключенческий фильм с Гарри Пилем. Следовательно, фильм из старого доброго времени. Я опять взяла пальто и надела. И все-таки никуда не пошла. Наверное, от непреодолимого ужаса перед «Хроникой за неделю». Но болезненная тревога не проходила. Пусть бы только с дорогим моим Гансом ничего не случилось, думала я, не зная, куда девать себя от душевной муки. И рядом никого, в ком я могла бы найти поддержку, утешение. Ведь ты, ты так далеко, так ужасно далеко! Я села за рояль и заиграла — впервые после твоего отъезда. И в самом деле, тревога как будто улеглась. Настойчиво твердила я себе: этого не может быть, не должно быть! Что значит судьба? Не может она быть столь жестокой, не может она причинить нам такое горе. Я играла си-минорную прелюдию Баха… Не допусти этого! «Этого не должно быть», — заклинала я непрестанно под жизнеутверждающую вдохновенную музыку. Все гадкое, тяжелое куда-то отступило, я почувствовала себя внутренне омытой и просветленной. Пока уполномоченный по противовоздушной обороне, неотесанный мужлан, не забарабанил в дверь и не вернул меня на эту жуткую землю. Не соизволю ли я наконец затемнить окна! — заорал он на меня. Ну, я пошла и завесила их…»

— Вот-вот! — воскликнул Ушерт. — Именно в этом месте я сказал Гансу: «В такой тревоге они живут там постоянно. Это можно легко себе представить. Но от ужасов войны они все-таки избавлены. Вот что придает хоть какой-то смысл нашим мучениям здесь». — «Ты так думаешь? — спросил Ганс. — Послушай, что Эли дальше пишет». И он прочел. Прошу вас, продолжайте!

— «…Что ж ты думаешь, еще не было девяти часов, когда завыли